Лес мертвецов - Гранже Жан-Кристоф

Оба майя по-прежнему молились.

— Черт, черт, черт… — сквозь зубы ругалась Жанна.

Наконец ей удалось выбраться. Притиснувшись спиной к стенке ямы, она протянула правую руку и стала шарить в изголовье гроба. И вскоре что-то нащупала. Это была тетрадь в кожаной обложке, обернутая полиэтиленовым пакетом. Жанна выдернула руку — по ней ползали скарабеи, сороконожки, светляки… Резким движением поднявшись на ноги, она полезла наверх — спиной к яме, помогая себе локтями.

Больше ей здесь нечего делать. А эти пусть себе молятся.

И тут Ансель встрепенулся.

— Эй, а бабки? — заорал он, мгновенно возвращаясь на грешную землю.

Жанна порылась в кармане и швырнула в него пачку кетцалей. Последним, что она запомнила из этой жуткой сцены, был дождь из ветхих купюр, пролившийся на фосфоресцирующие осколки трупа.

Она отвернулась и бросилась бежать прочь, прижимая к груди свой бесценный трофей.

Даже для пятницы, тринадцатого, это было чересчур.

Жанна вернулась в отель.

Вошла в свой номер и спиной закрыла дверь. Лицо у нее все еще горело после бега. Она вскарабкалась на утес, пересекла кладбище, нашла дорогу и помчалась вперед что было духу. Мимо нее проехал тук-тук. Все, хватит. Не думать об этом. Все начать с нуля. Эту ночь. И всю жизнь.

Первым делом — в душ. Вода текла еле-еле, еще хуже, чем в первый раз. Жанна яростно скребла себя мочалкой, пока кровь снова не побежала по жилам. Она натянула майку и несколько свитеров. Так, теперь трусы. Спортивные штаны. Больше ничего из одежды не нашлось. Да, так не согреешься.

Учитывая «звездность» отеля, на обслуживание в номерах рассчитывать не приходилось. Зато в каждом номере имелся чайник, а к нему — небольшой запас растворимого кофе. Кофе Жанна не хотела, но у нее с собой были пакетики зеленого чая — она обязательно брала их с собой в каждую поездку. Она включила чайник. Пока грелась вода, подошла к двойным дверям, выходившим в сад. Вспомнила кладбище и вздрогнула всем телом. Зеленое лицо. Рассыпавшийся скелет. Молитвы майя…

Чайник с щелчком отключился, и этот звук вернул ее к реальности.

Она заварила чай. Глаза щипало. Скулы ныли. Схватив чашку, она сделала большой глоток и обожгла горло. Вот и хорошо. Ей нужно тепло. Любое тепло. Пусть оно проникнет в нее, пусть согреет заледеневшие кости. Пусть в нем растает пережитый ужас…

Усевшись на кровати, она смотрела на завернутую в полиэтилен кожаную тетрадь, которую положила на тумбочку. Уже протянула за ней руку, как вдруг опомнилась. Прежде надо сделать кое-что еще. Срочно. Уточнить одну деталь. Она взяла телефон и набрала номер Эмманюэля Обюсона. Здесь два часа ночи. Значит, в Париже девять утра.

— Как ты там? — тепло поинтересовался он, узнав Жанну.

— Я за границей. Веду расследование.

— Вот я и спрашиваю: как ты там?

— Последовала твоим советам. Вышла на след убийцы.

— Значит, с этим все в порядке.

Ритуальные костры над головой. Труп Робержа, поросший лишайником. Рука, по локоть провалившаяся в мертвое тело.

— Вот именно, — нервно хохотнула она. — Слушай, я звоню не просто так. Мне нужно кое-что узнать.

— Весь внимание.

— Acheronta movebo… Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Разумеется. Это цитата из «Энеиды» Вергилия. Полностью стих звучит так: «Flectere si nequeo superos, Acheronta movebo». В переводе это значит: «Если небесных богов не склоню, Ахеронт всколыхну я». Или, если хочешь, «взбаламучу весь ад».

«Взбаламучу весь ад». Лучше и не скажешь. Роберж вырастил малолетнего преступника. Пригрел змею у себя на груди. Взял на себя совершенное им убийство. И наложил на себя руки. Действительно, эпитафия просто идеальная.

— Спасибо, Эмманюэль. Я тебе перезвоню.

— Да уж, пожалуйста. Хотелось бы знать, куда все это тебя заведет.

— Ты будешь первым, кому я расскажу.

Жанна поблагодарила учителя и повесила трубку. Глотнула чаю. Что ж, пора снимать полиэтилен. Она разворачивала пакет с осторожностью, словно боясь, что из слипшихся страниц на нее прыгнет какая-нибудь скользкая гадость. Тем временем на улице пошел дождь. Не дождь — ливень, яростно бушующий в ночи. Хорошо, что она под крышей. От этой мысли ей полегчало.

Тетрадь раскрылась сама собой. Из нее выскользнула фотография и спланировала Жанне на колени. Неплохо для начала. Она взяла снимок и поднесла к глазам. И тут ее скрутил спазм. Ей показалось, что кто-то заживо режет ее — изнутри.

На фотографии был запечатлен голый мальчик в окружении двух вооруженных охотников. Мужчины — это были индейцы — старательно напускали на себя бравый вид, но не могли скрыть страха перед мальчишкой. Этот страх прямо-таки сочился у них из пор.

Стоящий между ними ребенок был чудовищен.

Маленький, рахитичного сложения, заросший волосами, похожими на шерсть, в которых запутались куски коры и листья. Грязное до черноты тело было асимметричным, как будто перекошенным, щетинилось зловещими углами. Из-под корки налипшего мусора кое-где проглядывала кожа — вся в узлах и нарывах. И ужасающая худоба — кожа да кости.

Но все это были цветочки по сравнению с его лицом.

Омерзительное, полуобезьянье, оно выражало жестокость и было уродливо до содрогания. Но больше всего Жанну удивило другое. Эта отвратительная харя напомнила ей Горлума ее ночных кошмаров. Она уже видела этого монстра. Это он бормотал «Porque te vas» за окном ванной комнаты Антуана Феро. Это он в глубине подземной парковки ломал кости своих жертв и высасывал из них мозг…

— Хоакин… — прошептала Жанна.

Собрав волю в кулак, она заставила себя внимательно изучить страшный лик. Черные космы, не знавшие ни ножниц, ни расчески. Из-под их шапки хищно блестели глаза. На вид мальчику было лет семь-восемь, но его лицо было костлявым, как у иссохшего столетнего старца. Из ощеренного рта со слишком короткими губами выглядывали зубы. От них исходило то же ощущение угрозы, что и от глаз, — казалось, их обладатель только и ждет, как бы вцепиться кому-нибудь в горло.

Черные зрачки, бегающие, все время настороже. Взгляд, выдающий внутреннюю борьбу между желанием причинять боль и страхом. Казалось, эти глаза не смотрят на мир — погруженные в себя, они созерцают собственную злобу. О чем он думает? Какие убийственные, безумные, полные ненависти побуждения ворочаются и воют в его черепной коробке?

Ребенок-дикарь…

Дитя леса. Человеческое существо, лишенное благодати людского воспитания. Тварь, целиком принадлежащая жестоким природным силам.

Воплощением этой первобытной жестокости служили руки мальчика. Крючковатые, с длинными когтями, еще детские, но уже как будто натруженные. Но главное — вывернутые. Кисти рук у него были повернуты внутрь.

Жанна перевернула снимок и прочла:

«Кампо-Алегре, Формоса, 23 июня 1981».

Положила фотографию на кровать и вернулась к тетради. Пришла в восхищение от ровного почерка Пьера Робержа. Никто не скажет, что записи делал священник, одержимый бесами или впавший в панику. Писал человек, свободный от предубеждений, ставящий своей целью точно изложить ход событий, очевидцем которых стал.

Еще одна приятная неожиданность — автор вел дневник на французском.

Жанна поудобнее устроилась на кровати, привалившись спиной к стене.

Подобрала под себя ноги, положила подбородок на колени.

И погрузилась в чтение.

Приехали вчера. Ночью. Как воры. Слухи бегут впереди нас. Чувствую подозрительность, которая нас окружает. В Антигуа нас ненадолго приютили братья-иезуиты. Не скрывали, что ждут не дождутся, когда мы уберемся. Что ж, тем лучше. Не испытываю никакого желания ни объясняться, ни как-либо комментировать присутствие со мной Хуана. Все, чего я сейчас хочу, это забыть аргентинский кошмар. В Панкахче мы поехали на джипе. Миссия св. Аугусто расположена в нескольких километрах от деревни.

По пути в Атитлан мы стали свидетелями сцены, по которой нетрудно судить, что ждет нас впереди. «Показательная порка», устроенная солдатами жителям деревни. На обочине дороги они выстроили с десяток пленных — все голые, окровавленные, с разбитыми лицами. Некоторые наголо обриты.

Другие — с отрезанными ушами, вырванными ноздрями, отрубленными ступнями ног. У женщин отрезаны груди. На теле каждого — следы ожогов, раны. Несколько человек — на вид не искалеченные, но раздутые, как бочонки. Думаю, их отравили каким-то местным ядом. Все палачи были одеты в одинаковую форму. Их здесь называют «кайбилами», что на индейском диалекте означает «тигры». Они подробно, как учитель в школе, объяснили деревенским жителям особенности каждой пытки. И предупредили, что то же самое будет с каждым диверсантом. И в доказательство своих слов облили пленных бензином и подожгли. Несчастные жертвы как будто очнулись от забытья; из пламени раздались крики, стоны, вопли. Зрители стояли под дулами автоматов, смотрели на происходящее и не смели шевельнуться; впрочем, может быть, они и не понимали по-испански.