Пять имен. Часть 2 - Фрай Макс

Дурочка же немедленно поднялась и пошла домой, оставив мессера Козимо на кладбище под грянувшим со всех семи небес проливным дождем, мокрое платье облепило ее изласканное тело и вся она, торжествующая и простоволосая казалась изваянной из струй всепобеждающего ревущего ливня.

После этого случая мессер Козимо, проклиная Виккьо, вернулся во Флоренцию в срок, прежде попросив каноника Сан Джорджо деи Виккьо приглядывать за беспутной Коломбой.

Будучи честным человеком, он тяжело стыдился содеянного, не ожидая от себя такой распутной прыти, молясь, однако, чтобы у преступной слабости его не случилось иных свидетелей, кроме надгробных камней, виноградных лоз и дождя.

Несколько месяцев спустя, каноник прислал мессеру Козимо письмо, в котором сообщал, что Коломба понесла от неизвестного мужчины, и теперь хвастается перед поселянами, что ожидает рождения божественного ребенка по слову ангела.

В ответном послании мессер Козимо просил каноника более не беспокоить его письмами, мол, деньги на содержание дурочки будут приходить в срок, но знать ни ее, ни дитя, он не желает, и если бы открылось имя мужчины, посягнувшего на доверчивую добычу — честь деревенской дурочки, его стоило бы публично оскопить и подвергнуть денежному взысканию с разрушением дома, как издревле поступают во Флоренции и окрестностях с закоренелыми развратниками.

Каноник не осуждал мессера Козимо, ибо нрав его супруги, Контессины из рода Барди был известен даже за пределами Флоренции.

К тому времени помянутая Контессина уже родила мессеру Козимо двух сыновей — Пьетро и через пять лет — Джованни.

От каноника церкви Сан-Джорджо в Виккьо я и узнал историю, произошедшую на виноградниках, ведь клятвы молчания с него мессер Козимо не брал, и не исповедовался ему.

Новелла 7. О хитром промысле

Когда торговая дорога, вымощеная еще римскими легионерами, приводит странников к семи воротам Флоренции, словно ангел-поводырь слепого Товию, сердце путника жаждет вместить те чудеса, которыми славится цветок Тосканы на все стороны света: дома-башни вечно враждующих гербовых семей, кичливо глядящие бойница в бойницу, мосты Каррайя и Рубаканте, вознесенные в вогнутую синеву небес, как языки пламени, гранаты или груди влюбленной женщины, купола Дуомо и Баптистерия, сады, сбегающие по голубым холмам Сан-Миниато, полные глициний, аравийских роз, кувшинок и золотых рыб в обложенных порфиром и мрамором водоемах, пространные площади и лоджию Дворца Приоров, которая населена безгласным племенем мраморных героев и богинь.

Но монна Флоренция обманывает ожидания восхищенных иноземцев, напрасно вы ищете Флоренцию в кварталах богачей, не в парадном платье явлена она людям, живая для живых, она гнушается праздничных нарядов, прекрасная Флоренция в лохмотьях, босоногая, бесстыжая, простоволосая, украшенная всего лишь веточкой мимозы в волосах юной торговки фисташками, смешливой, беспечной и бедной, как ласточка.

Там, где река Арно, как кобылица, стряхивает прочь праздничные дуги богатых мостов с ювелирными лавками и изваяниями, и ночью не прекращают трудов сукновальные колеса и водяные мельницы.

Там, где убогие жилища лепятся друг к другу, словно пчелиные соты, и выглянув из окна, можно пожать руку соседу из дома напротив или выудить кусок мяса из похлебки зазевавшейся хозяйки.

Там, где кричат водоносы, поют и бранятся погонщики ослов, песковозы, монахи-голодранцы и поденные работники.

Там, где завтракают горстью воды из площадного фонтана и пустыми обещаниями, а ужинают черствым хлебом из отрубей и несбыточными надеждами.

Там, где грановитое солнце валится под тяжестью собственного вечернего жара за терракотовые плоские крыши и на небеленых стенах домов греются ящерицы, словно буквы неведомых алфавитов, и остывая, поют, потрескивая, камни, и летучие мыши вторят им немыми арабесками, пугаясь масляных ламп, с которыми выходят в палисады матери, чтобы позвать детей к молитве и ужину.

Там, где на Масленичной неделе мириады белых бабочек знаменуют весну, тысячами являются они из ниоткуда и порхание их и трепет и пыльца с крыльев живым золотом завоевывает дворы и сквозные переулки. Тысячами торжествуют они утром и тысячами гибнут к вечеру, так, что улицы кажутся занесенными снегом, уличные мальчишки сгребают мертвых однодневок в кучи и устраивают потешные костры и, хохоча, носятся среди искр и легких хлопьев пепла — так белые бабочки Флоренции становятся черными и обретают бессмертие.