Я живу в этом теле - Никитин Юрий Александрович

Я со сладким ужасом понимал, что если не стану удерживать свои руки, то они потянутся к этим упругим жарким яблокам, а потом и вовсе начнут снимать ее трусики, я закрыл глаза, волны жара накатывались на голову, там шумело, как будто ливень грохотал в моей голове.

Она проговорила глухо, прямо в мою грудь:

– О Господи… Так недолго и невинности лишиться!

Голос ее звучал смешливо, надо было говорить иронично, не придавая «этому» никакого серьезного значения, но теперь-то, после стольких лет, я понимал, что это была прямая подсказка половозрелому идиотику. Прижавшись ко мне, она чувствовала, как во мне набухло горячее и подпирает ее в развилку, сквозь брюки, но я все еще не понимал, что делать дальше… вообще-то смутно понимал, но не решался… не решался даже решиться.

Я мужественно хмыкнул, мол, как можно такое подумать, а у самого от ощущения близости этой жгучей тайны, что вот-вот раскроется, новая волна жара прокатилась по телу и тоже остановилась внизу.

– Ну, ты что…

– Ой, что я говорю, – спохватилась она, головку не отнимала, горячее дыхание от ее губ едва не прожигало мне рубашку. – Я просто сама не понимаю, что говорю…

– Да, пустяки, – возразил я. – Я не обращаю внимания.

Идиот, надо было обратить внимание! Не решился, не понял, не среагировал, осел недоразвитый.

Некоторое время мы стояли, обнявшись. Я с ужасом чувствовал, что ярость дождя стихает. Такие ливни не бывают долгими, скоро по мокрой улице возобновится движение, кто-то войдет в подъезд…

Я чувствовал, как горячая волна жаркого воздуха, словно знойный ветер пустыни, с каждым ее дыханием выжигает на моей груди последние капли дождя.

– А ты знаешь, две трети девчонок из нашего класса в самом деле… У нас была медкомиссия, так вот, они уже не девственницы…

Мои уши горели, такое слушать стыдно и жутко приятно. Мне следовало это осудить, она к этому и призывала, но было в этом нечто… нечто приближающее нас самих к этой опасной жгучей тайне, которую предстоит познать, наши тела уже стонут от желания, от нашей тупости… нет, от моей тупости, так и не сумел переступить эту грань тогда, а переступил на две недели позже с подвыпившей женщиной вдвое старше меня. Идиот, осел, тупарь, интеллигентик недорезанный!

Сейчас наши взгляды сомкнулись на долгий миг. Я увидел в ее глазах то же самое сожаление. Возможно, она потеряла свою невинность, как и я, совсем не романтично. Мою унесла подвыпившая баба, ее – пьяный слесарь, но если бы чуть-чуть тогда качнулось нечто, упала песчинка на другую чашу весов, на чашу моей или ее смелости, то вся моя жизнь могла бы пойти иначе…

– Ну, прощай, Егор, – произнесла она тепло и с грустью. – Авось еще лет через пятнадцать так же встретимся… Москва не такая уж и большая.

Я смотрел, как она удаляется, вся пронизанная солнечным светом. Ее платье снова стало полупрозрачным, тело двигалось стройное и музыкальное, я видел прежние стройные ноги, только в бедрах раздалась чуть, что вовсе не портило, еще как не портило.

Я смотрел вслед, еще не понимая, почему по телу прошел тот знакомый холод, который охватывал при приближении к космической бездне. В душе наступило тягостное томление, родилось ощущение огромной потери, невосполнимой, уже никогда и ни за что…

– Не переиграть, – шепнуло у меня внутри. – Уже никогда не будешь пятнадцатилетним… Не исправишь… Не дано исправлять, как черновики! Уже никогда не быть двадцатилетним. Никогда не быть даже двадцативосьмилетним. А потом стукнет тридцать, хочу этого или не хочу. И не могу отсрочить. А потом будет сорок… И тогда, может быть, тоже буду колотиться головой в стену, понимая, что вот в этот день, сегодня, когда мне двадцать девять, я прохожу мимо замечательной возможности…

Она уже скрылась за поворотом, а я едва не ударился головой в стену. Чувство потери заполнило всего до кончиков ушей. Эх, по глазам вижу, она подумала, что если бы переиграть, то вела бы себя иначе. Нашла бы, как помочь, подтолкнуть, направить. И наша жизнь… и жизнь других людей пошла бы по-другому…

Обеденный перерыв закончился, но народ все еще толпился возле аквариума, где рядом на подставке разместился маленький телевизор. Я издали заметил огромную фигуру Вавилова, он бурно жестикулировал, его широкие, как лопаты, ладони театрально взмывали в воздух, делали виражи, иммельманы и всякие там мертвые петли.

Шеф время от времени высовывался из кабинета, покрикивал, все, как вспугнутые гуси, разбегались по местам, но телевизор сам шеф велел не выключать, и вскоре из-за столов снова поднимались эти существа, уши шевелятся, ноздри дергаются, глаза горят.

За столом, недалеко от телевизора, как золотой одуванчик под ярким солнцем, горит головка Маринки. Она как ощутила мой взгляд – вскинула голову. Полные губы раздвинулись, блеснули белые и ровные зубы. Она украдкой показала кончик языка, красный и влажный.

Я постоял у порога, на меня внимания не обращают, сейчас половина сотрудников отпущена работать дома, их как бы сбросили со счетов, а оставшиеся на местах сроднились еще больше.

Вавилов сказал свистящим шепотом, который прозвучал громче боевой трубы:

– Маринка, сделай громче!

– Но шеф…

– А ты чуть-чуть!

– Ладно, но если шеф меня убьет…

– Да похороним, похороним! И венок купим.

Маринка поднялась, потянулась к телевизору. Пульт потеряли давно, но выиграли в другом: это стоило посмотреть, как Маринка нагибается над столом и кончиками вытянутой руки касается сенсоров под экраном. В этой классической позе, которую Анатоль Франс предпочитал всем другим, ее зад оттопыривался и приподнимался настолько вызывающе, что женщины зеленели от ревности, а у мужчин вырывался полувздох-полувсхлип. Роскошная грудь, тяжелая и горячая, едва не прорывая тонкую ткань, прицеливалась в поверхность стола.

Сейчас ее пальцы коснулись верньера, соскользнули, снова попробовали повернуть уже с таким усилием, словно поворачивала штурвал авианосца. Звук громче не стал, зато взвыли из-за столов, и Маринка, выгнувшись еще провокационнее, рискнула в самом деле чуть добавить звука.

На экране мелькали фигуры в пятнистых комбинезонах. Диктор громко и взволнованно комментировал последние приготовления на американском авианосце. Летчики поднимались в кабины, прозрачные колпаки со стуком задвигались. Механики убирали колодки из-под колес.

Вавилов повернул ко мне голову, толстая шея побагровела, налившись тяжелой кровью.

– Ну что? – спросил он злорадно. – Ты вчера сказал, что войны не будет.

Другие посматривали тоже не то что злорадно, но с видом победителей, что понимают ситуацию лучше. В нашем отделе часто загадывали, сколько катастроф случится на этой неделе, кто первым взберется на трибуну в Госдуме, какая погода будет в следующий четверг. Последнее пари держали на войну в Албании. Сперва только сам Вавилов да еще влюбленный в НАТО Розенкренц ставили на военное разрешение конфликта, но когда в Албании начались уличные бои, Совет НАТО направил большой флот в Средиземное море, «голуби» нашего отдела начали переходить в «ястребы».