Мужчины не ее жизни - Ирвинг Джон

Адрес Марион уже в течение целого года лежал на столе Рут, на виду у нее. Гордыня и трусость — вот было название, достойное длинного романа! — не позволяли Рут написать матери. Рут все еще верила, что это Марион, ушедшая от нее, должна первой дать знать о себе. Будучи относительно молодой матерью и еще более молодой вдовой, Рут едва только начинала знакомиться с чувством скорби и со страхом перед еще большими утратами.

По предложению Ханны Рут дала Эдди торонтский адрес матери.

— Переложи эту проблему на плечи Эдди, — сказала Ханна. — Пусть он мучается — писать или не писать.

Эдди, конечно же, мучился — писать ему Марион или нет. Хуже того, он пару раз пытался написать ей, но ни одна из его попыток не обрела форму письма.

«Дорогая Алис Сомерсет, — начал он как-то раз. — У меня есть основания считать, что вы — Марион Коул, самая важная женщина в моей жизни».

Но такой тон показался ему слишком развязным, в особенности почти сорок лет спустя, и поэтому он попытался еще раз, начав более прямолинейно.

«Дорогая Марион — потому что Алис Сомерсет не может быть никем другим. Я читал твои романы из серии о Маргарет Макдермид с…»

«С чем?» — спрашивал себя Эдди, и этот безответный вопрос не дал ему продолжить письмо. С обожанием? С разочарованием? С восхищением? С отчаянием? Со всем этим? Он не мог этого сказать.

И потом, Эдди, беззаветно любивший Марион в течение тридцати шести лет, теперь полагал, что влюбился в Рут. Прошел уже год, в течение которого Эдди воображал, что любит Рут, не понимая, что никогда не переставал любить Марион; он все еще верил, что любит Рут. Так все попытки Эдди написать Марион обернулись лишь муками мученическими.

«Дорогая Марион, я любил тебя тридцать шесть лет, а потом влюбился в твою дочь».

Но Эдди и помыслить не мог о том, чтобы сказать об этом Рут!

Что касается Рут, то в течение года траура она нередко спрашивала себя: что случилось с Эдди О'Харой? Но ее скорбь и ее непреходящее беспокойство за маленького Грэма отвлекали Рут от очевидных, хотя и вызывающих недоумение мучений Эдди. Она всегда считала его милым, странным человеком. В кого он превратился теперь — в милого человека, который стал еще страннее? Он мог просидеть весь обед в ее обществе, не произнеся ни слова, но каждый раз, поднимая на него глаза, она видела, что его взгляд устремлен на нее. Но, встретившись с ней глазами, он тут же отводил свои.

— В чем дело, Эдди? — спросила она его как-то раз.

— Да нет, ничего, — ответил он. — Просто думал — как у тебя дела.

— Ничего дела, спасибо, — сказала Рут.

У Ханны были свои теории, которые Рут отвергла с порога.

— Он, похоже, в тебя влюбился, но не знает, как ухаживать за женщинами моложе его, — сказала Ханна.

В течение целого года Рут даже представить себе не могла, что за ней кто-то может ухаживать.

Но той осенью 95-го Ханна скажет ей:

— Уже год прошел, детка, пора тебе вернуться к нормальной жизни.

Одна только мысль о «возвращении к нормальной жизни» вызывала у Рут отторжение. Она не только все еще любила Алана и предавалась воспоминаниям об их совместной жизни, но ее мороз продирал по коже от перспективы опять ошибиться и нарваться на плохого любовника.

Как она писала в самой первой главе своего романа «Не для детей», никто не знает, когда приходит время для вдовы снова вернуться в мир. Такого понятия, как «безопасное» возвращение вдовы в мир, не существовало.

Издание четвертого романа Рут Коул «Мой последний плохой любовник» было отложено до осени 1995-го — только к этому времени Рут почувствовала, что в силах впервые появиться перед публикой после смерти мужа, хотя издателям и хотелось большего. Она согласилась на чтения в «Уай» на Девяносто второй улице, где она не появлялась после марафонского представления Эдди в 1990-м, но Рут отказалась давать интервью в Штатах на том основании, что она пробудет в Нью-Йорке только один день и сразу же улетает в Европу и что она никогда не дает интервью в своем вермонтском доме. (С первого сентября сагапонакский дом был выставлен на продажу.)

Ханна не уставала повторять, что Рут с ума сошла — нельзя запереться в Вермонте; Ханна, напротив, полагала, что Рут должна продать свой вермонтский дом. Но Алан и Рут давно решили, что Грэм должен расти в Вермонте.

И потом, Кончита Гомес была уже слишком стара, чтобы стать главной нянькой Грэма. А Эдуардо был слишком стар, чтобы приглядывать за домом. В Вермонте у Рут не возникало бы проблем с бебиситтер. У Кевина Мертона были три дочери подходящего возраста; одна из них, Аманда, кончала школу, и ей в ограниченных количествах разрешались путешествия. (Школа согласилась, что поездка с Рут в связи с представлением новой книги подпадает в категорию образовательных путешествий, поэтому Рут брала с собой в Нью-Йорк и Европу Грэма и Аманду Мертон.)

Не все ее европейские издатели были удовлетворены планами Рут по продвижению на рынок книги «Мой последний плохой любовник». Но Рут заранее их предупредила: она еще в трауре и ни в одном месте не появится без своего четырехлетнего сына; более того, ни ее сын, ни его няня (которой нужно возвращаться в школу) не могут задержаться в Европе более чем на две недели.

Рут запланировала это путешествие так, чтобы оно было максимально легким для нее и для Грэма. Она летела в Лондон на «Конкорде», а назад в Нью-Йорк из Парижа тоже на «Конкорде». Сама она собиралась только в Лондон и Париж, а Грэма и его бебиситтер намеревалась отправить и в Амстердам; она решила, что сама не может появиться в Амстердаме. То, что действие романа частично происходило там — унизительная сцена в квартале красных фонарей, — делало книгу особенно интересной для нидерландцев, и Маартен был ее любимым европейским издателем.

В том, что Рут боялась ехать в Амстердам, не было вины этого города. Она, конечно же, могла способствовать продвижению своей книги на рынок и не заходя в квартал красных фонарей. Любой неоригинально мыслящий журналист, интервьюирующий ее, не говоря уже обо всех фотографах, которых отправят ее снимать, будет настаивать на том, чтобы Рут вернулась в де Валлен — место самой скандальной сцены романа, — но Рут и прежде удавалось противиться неоригинальности журналистов и фотографов.

И возможно, думала писательница, возвращение в Амстердам было бы наказанием для нее, потому что разве страх не был формой наказания? А разве могла она не бояться каждую секунду своего пребывания в Амстердаме и как мог этот город не напоминать ей о той вечности, что она провела в шкафу Рои? Не станет ли в этом городе фоном для ее сна сипение человекокрота? Если ей удастся уснуть…

Если не считать Амстердама, то единственной частью ее книжного турне, пугавшей Рут, была ночь в Нью-Йорке, и пугало ее одно: Эдди О'Хара еще раз представлял ее публике перед чтениями в «Уай» на Девяносто второй улице.

Она неразумно решила остановиться в «Станхопе»; они с Грэмом не были там после смерти Алана, а Грэм запомнил последнее место, где видел отца, гораздо лучше, чем это представляла себе Рут. Они остановились в другом номере, но тоже с двумя спальнями и с планировкой и интерьером, поразительно схожими с теми.

— Папа спал на этой стороне кровати, а мама на той, — объяснил мальчик бебиситтер Аманде Мертон. — Окно было открыто, — продолжал Грэм. — Папа оставил его открытым, и я замерз. Я вылез из своей кровати… — Тут мальчик замолчал. Где была его кровать?

Теперь, когда Алана не было, Рут не заказывала раскладной кровати для Грэма; в большой двуспальной кровати вполне хватало места для нее и ее четырехлетнего сына.

— А где моя кровать? — спросил у нее мальчик.

— Маленький, ты можешь спать со мной, — сказала ему Рут.

— Или можешь спать в моей спальне, со мной, — пришла на помощь Аманда — что угодно, чтобы отвлечь Грэма от темы смерти его отца.

— Хорошо. Отлично, — сказал Грэм тоном, к которому прибегал, когда что-то было не так. — Но где папа теперь?

Его глаза наполнились слезами. Он не задавал этого вопроса полгода, а то и больше.

«Какая же я дура, что привезла его сюда!» — подумала Рут, обнимая своего плачущего сына.

Рут еще была в ванной, когда в номер пришла Ханна, притащив для Грэма массу подарков, правда таких, какие не возьмешь с собой в самолет: целую сборную деревню и не одну жалкую мягкую игрушку, а многочисленное семейство обезьян. Им теперь придется просить «Станхоп» сохранить деревню и обезьян до их возвращения, а если они решат остановиться в другом отеле, то ничего, кроме лишних хлопот, им это не сулит.

Но Грэм, казалось, совсем забыл, что отель разбудил в нем воспоминания о смерти Алана. Ну что с ними поделаешь, с детьми, — вот они плачут от горя, но через секунду слезы у них высыхают, а вот Рут полностью погрузилась в воспоминания, которые разбудил отель «Станхоп» в ней. Она поцеловала Грэма, пожелав ему спокойной ночи; мальчик принялся обсуждать с Амандой меню, а Рут и Ханна отправились на чтения.