Мужчины не ее жизни - Ирвинг Джон

Мало есть в мире вещей, настолько, на первый взгляд, не поддающихся никаким внешним воздействиям, как детский сон.

Это произошло в последнюю августовскую субботу лета 1958 года. Около трех часов ветер переменился с юго-западного на северо-восточный. Эдди О'Хара в полутьме своей спальни уже больше не слышал шум прибоя, потому что только южный ветер доносил звуки моря в глубь суши до Парсонадж-лейн. А Эдди знал, что дует северо-восточный ветер, потому что ему было холодно. Да, конечно, его последняя ночь на Лонг-Айленде должна была походить на осеннюю, но Эдди не удавалось проснуться в достаточной мере, чтобы вылезти из кровати и закрыть окна спальни. Вместо этого он плотнее натянул на себя тоненькое одеяло, свернулся калачиком и, дыша в холодные, сложенные чашечкой ладони, попытался погрузиться в более глубокий сон.

Несколько секунд, а может быть, минут спустя ему приснилось, что рядом с ним спит Марион, но что она встала с постели, чтобы закрыть окна. Он вытянул руку, чтобы нащупать теплое место, наверняка оставленное Марион, но кровать была холодной. Потом Эдди услышал, как закрываются окна, а потом — как задвигаются шторы. Эдди никогда не затягивал штор, он убедил Марион оставлять их открытыми. Ему нравилось смотреть на спящую Марион в слабом предрассветном сиянии.

Даже в самый разгар ночи — а три часа это и есть самый разгар ночи — в комнате Эдди брезжил свет, по крайней мере, в этой полутьме можно было разобрать очертания мебели. В изголовье кровати можно было различить тень, напоминавшую гусиную шею, — ее отбрасывала лампа, стоявшая на прикроватном столике. А дверь в его спальню, которая всегда оставалась приоткрытой (чтобы Марион могла услышать, как Рут зовет ее, если бы Рут позвала), была подклинена полоской темно-серого света. Это был весь свет, которому удавалось проникать издалека по длинному коридору, хотя источником его и был всего лишь едва горящий ночник в хозяйской спальне, но даже такому свету удавалось пробиваться в спальню Эдди, потому что дверь в комнату Рут тоже всегда была открыта.

Но в эту ночь кто-то закрыл окна и задернул шторы, и когда Эдди распахнул глаза в неестественную и полную темноту, кто-то закрыл дверь в его ванную. Когда Эдди задержал дыхание, он услышал, как кто-то дышит в его спальне.

Большинство шестнадцатилетних повсюду видят только непреходящую тьму. Куда бы они ни посмотрели, они видят мрак. Питаемый более радостными надеждами, Эдди О'Хара стремился увидеть непреходящий свет. Первое, что пришло в голову Эдди в полной темноте его спальни: Марион вернулась к нему.

— Марион? — прошептал мальчишка.

— Господи Иисусе… ну ты и оптимист, — сказал Тед Коул. — Я думал, ты никогда не проснешься.

Голос его доносился до Эдди отовсюду и ниоткуда в нависшей вокруг черноте. Эдди сел на кровати и нащупал ночник, но он привык к тому, что очертания ночника, так или иначе, видны, а потому теперь не мог его найти.

— Забудь ты о свете, Эдди, — сказал ему Тед. — Эту историю лучше слушать в темноте.

— Какую историю? — спросил Эдди.

— Я знаю, ты хочешь ее услышать, — сказал Тед. — Ты говорил мне, что попросил Марион рассказать тебе эту историю, но Марион это не по силам. От одной только мысли об этом она впадает в ступор. Ты помнишь, как ты ввел ее в ступор своим вопросом, ведь помнишь, Эдди?

— Да, помню, — сказал Эдди.

Значит, вот о какой истории шла речь. Тед хотел рассказать ему о том несчастном случае.

Эдди хотел, чтобы эту историю ему рассказала Марион. Но что должен был сказать шестнадцатилетний мальчишка? Эдди, конечно же, необходимо было знать эту историю, хотя он и не хотел узнавать ее от Теда.

— Так рассказывайте, — как можно небрежнее сказал Эдди.

Он не видел, где в комнате находится Тед, стоит он или сидит; не то чтобы это имело значение, потому что, какую бы из своих историй Тед ни рассказывал, на его монотонный голос влияла общая атмосфера темноты.

Стилистически история несчастного случая с Томасом и Тимоти имела много общего с «Мышью за стеной» и «Дверью в полу», не говоря уже о множестве черновиков «Шума — словно кто-то старается не шуметь», переписанных Эдди. Иными словами, это была история в духе Теда Коула, а если речь заходила о такого рода истории, то версия Марион никогда бы не могла совпасть с версией Теда.

Во-первых (и Эдди сразу же это понял), Тед поработал над этим рассказом. Марион умерла бы, если бы ей в таких подробностях пришлось вдаваться в историю гибели мальчиков. А с другой стороны, Марион рассказала бы эту историю без всякой литературщины — она рассказала бы ее как можно проще. В повествовании Теда главный литературный прием казался, напротив, подчеркнуто условным, даже искусственным; и тем не менее без него Тед не смог бы рассказать эту историю вообще.

Как и в большинстве историй Теда Коула, главный прием был еще и хитроумен. Описывая гибель Томаса и Тимоти, Тед говорил о себе в третьем лице, как будто дистанцируясь и от себя, и от этой истории. Он ни разу не сказал «я», «мне» «мой», а всегда только «Тед», «он», «его». Он был всего лишь второстепенным персонажем в рассказе о других, более важных людях.

Если бы Марион когда-либо попробовала рассказать эту историю, то она оказалась бы настолько активной ее участницей, что, рассказывая, окончательно погрузилась бы в безумие — безумие, гораздо более сильное, чем то, что заставило Марион бросить своего единственного живого ребенка.

— Ну, так вот, — начал Тед. — У Томаса были водительские права, а у Тимоти — нет. Томми было семнадцать — он водил машину уже целый год. А Тимми было пятнадцать, и он только-только начал брать уроки по вождению у своего отца. До этого Тед научил водить Томаса, и, по мнению Теда, Тимоти, который еще только делал первые шаги, был более внимательным учеником, чем прежде Томас. Не то чтобы Томас был плохим водителем. Он был осторожным и внимательным, реакцию имел отличную. К тому же Томас был достаточно циничен, чтобы предвидеть действия плохих водителей даже еще прежде, чем те сами понимали, что совершат эти действия. Это было самое главное, объяснил ему Тед, и Томас принял слова Теда на вооружение: всегда исходи из того, что все остальные водители — плохие.

Но была одна важная составляющего водительского мастерства, в которой, по мнению Теда, его младший сын, Тимоти, превосходил (или потенциально превосходил) Томаса. Тимоти всегда был терпеливее Томаса. У Тимми, например, хватало терпения постоянно поглядывать в зеркало заднего вида, а вот Томми не смотрел туда так часто, как это было, на взгляд Теда, необходимо при езде. Самая тонкая, хотя и своеобразная проверка терпения водителя — левые повороты, а именно: когда ты остановился и пропускаешь встречный транспорт, ты не должен никогда, ни в коем случае поворачивать колеса налево, предвосхищая поворот, который собираешься совершить. Никогда — ни в коем случае!

— Как бы там ни было, — продолжал Тед, — но Томас был одним из тех нетерпеливых молодых людей, которые нередко поворачивают колеса налево, предвосхищая левый поворот, хотя его отец и его мать — и даже его младший брат — постоянно говорили Томми: не поворачивай колеса, пока не начнешь делать поворот на самом деле. И знаешь почему, Эдди? — спросил Тед.

— Потому что если в тебя сзади врежется какой-нибудь автомобиль, то тебя не вытолкнет на встречную полосу, — ответил Эдди. — Тебя просто протолкнет вперед по твоей полосе.

— Кто тебя учил ездить, Эдди? — спросил Тед.

— Мой отец, — ответил Эдди.

— Он молодец! Скажи ему, что он хорошо поработал, — сказал Тед.

— Хорошо, — ответил в темноте Эдди. — Продолжайте…

— Так. На чем мы остановились? Мы остановились на Западе — мы отправились туда на лыжные каникулы, как это частенько делают весной люди, живущие на Востоке, когда Восток становится ненадежным местом для так называемого весеннего катания. Если ты хочешь быть уверен в хорошем снеге в марте или апреле, то нужно отправляться на Запад. И вот… эти несчастные обитатели Востока оказались не в своей тарелке — на Западе. И весенние каникулы были не только в Экзетере, время явно было каникулярное для бессчетного числа школ и университетов, а потому эти места наводнили множество горожан, незнакомых не только с этими горами, но и с этими дорогами. И многие из этих лыжников сидели за рулем незнакомых им машин — взятых напрокат, например. Семейство Коулов взяло машину напрокат.

— Я представляю себе эту картину, — сказал Эдди, уверенный, что Тед намеренно затягивает историю, возможно потому, что ему хотелось, чтобы Эдди не только увидел случившееся, но чтобы он увидел его заранее.

— Ну так вот… Этот день был долгий, наполненный катанием на лыжах; все время шел снег. Мокрый, тяжелый снег. Будь на градус-другой повыше, — сказал Тед, — и этот снег превратился бы в дождь. А Тед и Марион вовсе не были такими закоренелыми, готовыми кататься круглые сутки лыжниками, как два их сына. В семнадцать и пятнадцать соответственно Томас и Тимоти могли закатать мать и отца (а Теду и Марион в то время было сорок и тридцать четыре соответственно) до смерти, а потому родители нередко заканчивали свой день на снежных склонах немного раньше своих сыновей. В тот день Тед и Марион ретировались в бар при этом лыжном рае, где довольно долго (так им, по крайней мере, показалось) ждали, когда Томас и Тимоти закончат свой последний спуск, а потом еще один — самый последний. Ты же знаешь, как это у мальчишек, — им никогда не накататься, а мамочка и папочка пусть себе ждут…