Французская жена - Берсенева Анна

– А что такое крабовые палочки? – поинтересовалась Мария.

– Не стоит твоего внимания, – усмехнулась Таня. – Забудь.

– Но все-таки?

– Такая синтетическая дрянь, неизвестно из чего сделанная и пропитанная рыбным концентратом. Их заливают майонезом и едят.

– Но что же делать? Ведь здесь людям не приносят утренний улов рыбаки, как в Кань-сюр-Мер.

– Может быть, тебе это покажется слишком жестким, но никакого сочувствия к этим людям я не испытываю. Никто из них не сделал ничего, чтобы в стране появились рыбаки, которые по утрам приносили бы к их столу свежий улов.

– Но люди в этом не виноваты!

– Маша, милая, пойми: это в тебе европейская человечность говорит. А здесь у нас вина, беда, право, долг – так все перепуталось, что концов не найдешь. Как кинешься, так и сочувствовать некому, про каждого можно сказать, что он в своей свинской жизни сам виноват.

Мария хотела сказать, что все равно не может так судить, но решила промолчать. Да, в ней, в ее характере нет той резкости, даже безапелляционности, которая есть в характере Тани. Но ведь и их жизни… Разве можно сравнить то, что пришлось выдержать Тане – войну, репрессии, беспросветную нужду, – с ее спокойной, лелеемой любящими людьми жизнью?

– Мне трудно в этом разобраться, Таня, – вздохнула Мария. – Ты права, во Франции все по-другому.

– Не расстраивайся, Машенька. Я, когда перед войной сюда приехала, тоже долго не могла понять, как такое может быть. Вот это, как здесь жизнь устроена – что разрушено все между людьми, что и жизнь человеческая гроша ломаного не стоит. Ночами в подушку рыдала, об одном только и мечтала – во Францию вернуться.

– А потом? – осторожно спросила Мария. – Ты привыкла?

– Да как-то все вместе… И привыкла, конечно, но и поняла, что бессердечие это, грубость – все-таки не единственное, что в России есть. И людей узнала других – высоких порывов здесь есть люди. Меня ведь такой человек любил, а я… Дура я была и любви его не понимала. Больно об этом вспоминать, Маша, больно и счастливо. Знаешь, как Чехов написал: если видел в своей жизни Индийский океан, будет о чем вспоминать ночью во время бессонницы. Папа Чехова любил, и мне вслух когда-то его письма читал… Ну вот, я все огромное, что мне жизнь дала узнать, теперь и вспоминаю.

Мария слушала затаив дыхание. Да, по сравнению с тем, что знала о жизни ее сестра, собственные представления казались ей маленькими, наивными. Но все-таки это были представления, которые родились вместе с нею и вместе с нею росли, менялись, крепли и утверждались в ее душе.

«Может быть, Таня права и люди заслуживают более жесткого к себе отношения, – подумала Мария. – Но ведь я этого не вижу, не чувствую! Разве Гена такой человек, к которому возможно относиться жестко? Нет. И Оля не такая, и Ваня, и Герман, и Таня сама… Нет-нет, я не могу себя переделать и не понимаю, зачем это надо».

И тут же эти мысли сменились в ее голове другими, и те другие мысли охватили ее всю, сделались не мыслями уже, а чистыми чувствами, и чувства эти были ей так дороги, что она захотела остаться с ними наедине. По крайней мере до тех пор, пока не приедет Гена.

– Я прогуляюсь немного, ты не против? – сказала Мария, вставая.

– Конечно, прогуляйся. Раздышись после Москвы. Далеко ты пойдешь?

– Нет, по саду только. Я знаю, ты боишься, чтобы я даже за калитку выходила, – улыбнулась Мария.

– Конечно, боюсь, – усмехнулась Таня. – Кошку за калитку выпускать страшно, не то что такое существо, как ты.

Кошка Агнесса, дремавшая на ковре перед камином, шевельнула ушком. Агнесса была так умна, что казалась даже ироничной. К обитателям тавельцевского дома она относилась снисходительно: позволяла себя гладить и брать на руки, но оставалась при этом абсолютной вещью в себе. Таня говорила, что тому, как Агнесса умеет себя поставить, можно только позавидовать.

– Тебя я с собой не зову, не беспокойся. – Мария погладила Агнессу по трехцветной шерстке. – Ты ведь снег не любишь.

Агнесса не любила ни снег, ни дождь, ни какие бы то ни было природные катаклизмы. Ее устраивала только ясная, сухая и теплая погода, тогда она с важным видом прогуливалась по садовым дорожкам, обозревая владения, которые явно считала лично своими.

Мария надела пальто – его пришлось купить уже в Москве, ведь она не предполагала, что останется здесь так надолго, до холодов и даже до снега, – и вышла из дома.

Снег заставлял вспоминать стихи.

Это ощущение было необъяснимым, но очень определенным. Каждый раз, когда Мария видела снег, стихи вспоминались сами собою, и всегда это были русские стихи.

Правда, то, что именно русские, было как раз объяснимо: первые в своей жизни стихи Мария прочитала по-русски. Мама всегда признавалась, что ничего не понимает в поэзии, так что стихи Мария нашла только среди папиных книг, которые занимали все стены его кабинета в их квартире в Марэ. По ним она и научилась читать по-русски.

– Пушисты ли сосен вершины, красив ли узор на дубах, и крепко ли скованы льдины в великих и малых водах! – громко проговорила она, взмахнув рукой, как Мороз-воевода.

Сорока, сидевшая на яблоне, спрыгнула с ветки в воздух и поспешно полетела через сад прочь. Сорокины тревоги были так понятны, что Мария рассмеялась от радости понимания.

Она чувствовала себя частью этого снежного сада и этого воздуха, пронизанного легким морозом, и даже частью клонящегося к закату, играющего разноцветными лучами солнца.

Она пошла по расчищенной от снега тропинке. Тропинка вела к нижней калитке, за которой была не улица, а речка. К этой речке Нудоли и спускался дальним своим краем большой сад.

Таня говорила, что, когда пять лет назад Мария купила для своей русской родни этот старый дом, принадлежавший перед войной доктору Луговскому, сад был запущен так, что бурьян в нем рос чуть не выше яблонь и с большим трудом можно было пробраться к нижней калитке.

Теперь и сад был ухожен, и тропинка вымощена камнями, и в том, как ровно высились вдоль этой расчищенной тропинки сугробы, чувствовалось любовное человеческое участие.

Речка была узкая, над ее берегами густыми полукруглыми кронами нависали ивы. Мария помнила, что летом они серебрились и, казалось, таинственно мерцали. Но сейчас ивы сплошь состояли из темных перепутанных веток.

Мария спустилась по лесенке на деревянные мостки, попробовала ногою лед. Он был еще некрепок и от ее прикосновения затрещал вдоль всей реки.

Ей нравилось все это делать – идти по тропинке в снегу, скользить на заиндевелых мостках, пробовать лед. Мария и вообще любила быть внутри природы – она привыкла к этому с детства, половина которого прошла у моря, – и особенно это соответствовало ее состоянию сейчас, когда она весь день была занята тем, что прислушивалась к своему сердцу, и всю ее поглощало это занятие. Люди, даже самые близкие, существовали теперь как будто бы в дальнем углу ее сознания, и только природа входила в нее вся. Или сама она вся входила в природу – это неважно.