Французская жена - Берсенева Анна

– Откуда вы знаете, что любой?

– Мне так кажется.

– Да я ничего особенного вообще-то… Просто подумал, что вам со старушкой, наверное, скучно было праздновать. В Париже красивое Рождество. Хочется на улицы.

– Разве? Нет, на улицы мне не хотелось. Наверное, я просто привыкла к этой красоте. А с Кирой Алексеевной нисколько не скучно. Я знаю ее много лет, она работала с моим папой, была его… как это… ассистент на его операциях. Он был хирург, – пояснила Мария. – У Киры Алексеевны была нелегкая жизнь. Впрочем, я мало знаю русских здесь, у которых жизнь была бы легкой. Ее мама успела уйти, то есть уплыть, из Крыма на последнем пароходе. Она была беременна тогда, это уже было заметно. На пароходы давали билеты только военным. Ее муж был офицер армии Врангеля, ему дали один билет, только для него. И он втолкнул свою жену на сходни по этому единственному билету, и сходни тут же убрали. Она плакала, рвалась назад, но ее не пустила военная медсестра, которая тоже отплывала на этом пароходе. Мама родила Киру Алексеевну уже в Париже. А ее мужа расстреляли и сбросили его тело в старый генуэзский колодец. Там были женщины с грудными детьми, в этих колодцах, жены офицеров или, может быть, просто женщины, которые считались врагами. Многих бросали в эти колодцы полуживыми, и детей тоже. Кира Алексеевна узнала все это только десять лет назад. Кто-то из тогдашних крымских очевидцев оставил воспоминания, и их опубликовали в России. Но извините, – спохватилась Мария. – Возможно, это не совсем хочется вам знать, а я рассказываю, не спросив вашего желания.

– Рассказывайте, рассказывайте, – сказал он.

– Я знаю много таких историй. Мне кажется, это не просто собрание ужасных фактов. Это свидетельство.

– Свидетельство чего?

– Есть то, что называется цивилизационным кодом. Русский цивилизационный код был разрушен теми событиями очень сильно. А ведь потом еще были коллективизация, голод, война, бесконечные репрессии. Людей убивали и убивали, и всегда лучших. Может быть, этот русский код разрушен навсегда.

– Не волнуйтесь, – сказал Феликс.

– Вы считаете, что это не так?

– У вас губы побелели. Не волнуйтесь, Мария.

– Да-да, – сказала Мария. – Я не буду. Все равно ничего не изменить. Извините, Феликс.

– За что?

– Я стала говорить не о том.

– А о том – это было бы о чем?

– Наверное, о Рождестве. – Мария улыбнулась. – Вам, наверное, грустно работать в праздник.

Она хотела сказать еще, что в работе в праздник есть что-то неприкаянное, но ей показалось неловким говорить это ему.

– Нет, ничего, – усмехнулся Феликс. – Я привык не думать о таких вещах.

– О каких?

Он не ответил. Мария вдруг поняла: о праздниках, конечно. О том, что их можно как-нибудь отмечать. Она поняла это так ясно, как если бы он произнес это вслух.

В нем чувствовалась сила, и ей было непонятно лишь, почему, чувствуя эту его силу, она беспокоится о нем. Это было непонятно во всех отношениях.

– Вы охотно реставрируете мебель? – спросила Мария.

Он улыбнулся. Она чуть наклонилась вперед, пытаясь заглянуть ему в лицо. Что в ее словах показалось ему смешным? Но понять его мысли было невозможно.

– Охотно, – ответил Феликс.

Он на мгновенье отвел глаза от дороги и посмотрел на нее тем внимательным взглядом, который приводил ее в смущение.

– Просто я знаю немало людей, у которых есть старинная мебель, – поспешно объяснила Мария. – Если вам нужны заказы, то я могла бы вам помочь. Мне и самой нужно отреставрировать кое-какие предметы. Но не здесь, а на Ривьере. Там есть дом, в котором я живу летом. То есть не только летом, зимой тоже, но зимой там не слишком уютно: холодно и сильный ветер с моря.

– Если надо будет, я приеду, – сказал он.

– Едва ли вам это понадобится. Здесь, в Париже, старинная мебель есть в каждом доме. Да, всего три дня назад я слышала от одной ученицы, с которой занимаюсь русским языком… Я могу вам позвонить, если что-то узнаю точнее?

– Можете, – кивнул Феликс.

Машина ехала по узким улочкам Марэ. Ставни на окнах были еще закрыты, и от этого дома казались спящими.

– Благодарю вас, – сказала Мария, когда Феликс остановил машину возле ее дома.

Она хотела попросить его, чтобы он сейчас позвонил на ее телефон или чтобы она позвонила ему – в общем, чтобы они как-то обменялись номерами. Но тут выяснилось, что телефон она где-то забыла. Может, вообще потеряла.

– Запишите мне, пожалуйста, ваш номер, – попросила Мария.

Она достала из сумочки блокнот, протянула ему. Смотрела, как он записывает. Почерк у него был разборчивый и твердый. Все, что он делал, завораживало. Хотя ничего особенного, конечно, нет в том, чтобы записать на листке бумаги несколько цифр.

– Я непременно позвоню вам, – сказала Мария, стоя у двери подъезда.

Уже когда машина скрылась за поворотом улицы, она вспомнила, что так и не спросила, почему Феликс не праздновал Рождество с Ниной.

«Как жаль, если они поссорились всерьез! – подумала она. – Нина вся во власти собственной молодости и, кажется, совсем не понимает, как драгоценен в мужчине талант».

Что такое гармония, Феликс Ларионов знал гораздо раньше, чем услышал это слово.

Он знал это не из сложных умственных построений, но из собственной, пусть и очень еще небольшой жизни. А такое знание вообще не нуждается в объясняющих словах.

Гармония – это была мама, красивая настолько, что при взгляде на нее хотелось зажмуриться. Феликс однажды услышал это от главного режиссера в мамином театре, а услышав, сразу понял, что и сам всегда чувствовал то же самое, только не понимал, что именно он чувствует. С тех пор как это стало ему понятно, он зажмуривался каждый раз, когда мама входила в квартиру – вечером после спектакля или просто с улицы днем, – а когда открывал глаза, то она представала перед ним в ослепительном сиянии, и его охватывал восторг.

Еще гармония – это были бабушка и дедушка. Конечно, у них гармония была совсем другая, потому что они были не красивые, а, наверное, самые обыкновенные, и у бабушки на лице были даже морщины, которых и вообразить невозможно было у мамы. Но зато в их квартире, где золотые корешки книг поблескивали за стеклами высоких, от пола до потолка, старых шкафов, а другие книги, без золотых корешков, громоздились повсюду, даже на подоконниках, и над всеми этими книгами загадочно мерцали картины, – в этой квартире было так хорошо, так спокойно, что чувство, которое испытывал Феликс, когда приходил к бабушке с дедушкой, было в точности похоже на то, которое было связано с мамой.

Все это – и связанное с мамой, и связанное с бабушкой и дедушкой – было одно сплошное счастье.