Ревнивая печаль - Берсенева Анна

Лера ехала встречать греческого сардинного короля – того самого, о котором говорил ей Алексиадис. От этого человека зависела судьба Ливневской Оперы в ближайшем будущем, и Лере надо было полностью сосредоточиться на разговоре с ним, несмотря на то что мысли ее были далеки от предстоящей встречи.

Конечно, она могла приехать с шофером, а не сидеть сама за рулем. Но Лере так не хотелось слушать сейчас веселый Пашин голос, отвечать на его неизбежные вопросы – а отвечать пришлось бы, не обижать же разговорчивого парня, – что она пренебрегла условностями.

И думала сейчас даже не о том, как встретит господина Паратино, как улыбнется ему и что скажет. А только о том, что надо будет представить его Мите – войти в кабинет со стеклянной стеной-фонарем, встретить его взгляд… Или – не встретить.

– Госпожа Вологдина, – сказал Юра Паратино, едва успев поздороваться, – возможно, вы читали произведения писателя Куприна?

По тому, как заблестели при этом его живые черные глаза, похоже было, что только этот вопрос всю дорогу волновал сардинного короля с уменьшительным русским именем.

– Возможно, – кивнула Лера. – Возможно, я читала у писателя Куприна именно то, что вас интересует, господин Паратино. «Листригоны», не так ли?

Они говорили по-английски, но в интонациях Паратино Лера вдруг почувствовала яркие крымские отзвуки.

– Так! – воскликнул он. – О, Александр говорил мне, что вы сразу догадаетесь! Как вы думаете, госпожа Вологдина, мне удастся попасть в Балаклаву или из-за дурацких военных тайн родина моих предков теперь закрыта для меня навсегда?

Встреться она прежде с этим потомком балаклавских листригонов, Лера рассмеялась бы от радости. Даже сейчас она улыбнулась, глядя в его любопытные глаза.

«Что ж, это для нас хорошо, – подумала она, идя рядом с Юрой к машине. – Пусть поддерживает культуру на исторической родине. А для меня? Для меня что теперь хорошо?»

Для нее теперь – ничего, это Лера окончательно поняла очень скоро. То есть для нее просто стерлась граница между плохим и хорошим. Все затянула какая-то серая мгла – то ли безразличия, то ли усталости; она не понимала и не стремилась понять.

«Теперь легче будет уйти, – думала Лера, все глубже погружаясь в это спасительное равнодушие. – Просто двор перейти, и все. Так просто…»

Митя собирался закончить репетиции «Леди Макбет» к концу июня, чтобы открыть новый театральный сезон премьерой. Летом чередой шли музыкальные фестивали, на которые должен был ехать то весь театр, то оркестр, то он один – в Петербурге, в Саволине, в Зальцбурге, в Эдинбурге…

«Все лето его не будет, – думала Лера все с тем же вялым безразличием. – И я привыкну, что его больше не будет со мной».

Она сама не понимала, что это с нею. Отчего эта вялость, когда рушится жизнь, когда пропасть разверзается впереди?

Даже на Тамару она теперь смотрела без всякого чувства. Просто думала: вот, теперь ничто не должно их сдерживать – и все. И кивала Тамаре, встречая ее в театре.

Лере казалось, что ревность должна заканчиваться бешеной, бурной вспышкой – слез, отчаяния, даже злости. А не этой вязкой пустотой, которая ее охватила…

Но сквозь этот серый туман она понимала: безразличие – это единственное, что помогает выдержать происходящее.

Работала она по-прежнему. После переговоров с Паратино дел стало гораздо больше, и этому можно было только радоваться. Очарованный русской музыкой и русским парком, веселый листригон твердо пообещал солидные инвестиции – впрочем, ни на минуту не забывая о том, что финансирование русского музыкального проекта освобождает его от части налогов на родине, и считая каждый доллар, чтобы не наблаготворить лишнего.

А Лере, наоборот, приходилось беспрестанно советоваться с юристами-международниками, со специалистами по западному налогообложению, чтобы выудить у прелестного Юры каждый лишний доллар.

При этом ей казалось, что она работает в безвоздушном пространстве, в котором невозможно дышать. Да и не хочется дышать, и становится легко до звона в голове.

Митя сказал: «Я не требую, чтобы ты решила», – и действительно ничего не требовал от Леры, ни на работе, ни дома.

На работе отвечал на ее вопросы, находил время для всего, о чем она просила, – встречался, ездил, звонил, когда было необходимо его вмешательство. Но сам не спрашивал ни о чем.

А дома они почти не виделись: вечером Митя приезжал поздно, а утром Лера уходила, когда он занимался. И она не видела его, даже голоса его не слышала – только голос скрипки за дверью кабинета.

Она проходила по коридору, открывала входную дверь, зачем-то стояла несколько секунд на пороге. Мелодия звучала ей вслед прощально и неизбывно. Лера только не могла понять, какая просьба, какая мольба ясно слышится в этих звуках…

Иногда она старалась собраться с силами, чтобы уйти, перейти наконец через двор и прекратить эту бессмысленную пародию на совместную жизнь. А иногда думала: не все ли равно? Все ведь и так уже кончено.

Наверное, она все-таки решилась бы уйти, если бы не Аленка.

Лера не помнила своего отца, но совсем не замечала этого ни в детстве, ни когда стала взрослой. Даже когда ушел Костя, она мало думала о том, что теперь без отца будет расти ее дочь. Сама ведь выросла, и ничего, не чувствует себя обделенной! И Зоська росла без отца, и многие ее подружки.

Да и вообще, это стало теперь так обычно, так нормально… И сколько женщин – особенно таких, как она, материально независимых и самостоятельных женщин – даже рады избавиться от лишней обузы – от мужа, с его претензиями, капризами, проблемами!

Раньше Лере казалось, что и Аленке все равно, есть у нее отец или нет. Ребенок был окружен любовью бабушки и мамы – по-разному проявляющейся, но, как считала тогда Лера, достаточно сильной, чтобы ее хватало девочке сполна. Да и маленькая она, что она может понимать?

И только потом, когда Митя стал ее мужем и особенно когда они стали жить вместе после смерти Надежды Сергеевны, – Лера почувствовала, как с его появлением переменилась не только ее, но и Аленкина жизнь.

Это произошло так незаметно, словно само собою; даже объяснить было невозможно, что же произошло. Митя не делал ничего особенного – почти то же самое делали Лера и Роза. Гулял с девочкой, болтал о какой-то ерунде, играл ей на скрипке «про царя Салтана», брал с собой на репетиции…

Но вскоре Лере стало казаться, что так было всегда, что иначе и быть не может и, главное, что всего этого не могло быть без Мити.

Его присутствие чувствовалось во всем, даже когда его подолгу не было дома. Оно было в его звонках из Лондона или Вены, в его неожиданных приездах – когда радость вспыхивала в доме мгновенно, как пожар, одновременно с поворотом ключа в замке. В песенках, которые он придумывал и тут же пел, когда Аленка болела ангиной…