Ревнивая печаль - Берсенева Анна

Но она смотрела на все другими глазами. Но в ее душе все переменилось за эти минуты.

Того, во что она была погружена уже так давно – вязкой пустоты и безразличия, благодаря которым она только и могла в последнее время выдерживать жизнь, – этого больше не существовало!

Все это словно вымылось из ее души мощным потоком слез – и душа стала такая как есть: переполненная болью одиночества, ревнивой печалью, бессмысленностью жизни без Мити.

Лера не думала об этом так ясно и отчетливо. Она вообще ни о чем не думала, обводя взглядом ряды могил в старых оградах, – просто чувствовала, что сердце у нее вот-вот разорвется от ничем больше не сдерживаемой боли.

Она долго еще стояла, неотрывно глядя в Санины смеющиеся глаза. Только в эти мгновения утихала боль, а в остальные, бесконечной чередой маячившие впереди, – ей предстояло жить со своей болью, не надеясь больше ни на чью поддержку.

Лера вышла из могильной ограды, отошла на несколько шагов и оглянулась снова. Саня провожал ее взглядом, и взгляд был все такой же – веселый и влюбленный.

«Он теперь всегда так будет на меня отсюда смотреть, – вдруг подумала Лера. – Это же он на меня тогда и смотрел, когда его сфотографировали…»

Ей стало немного легче от этой мысли.

В церкви Лера поставила свечку у иконы, перекрестилась и, заглянув в печальные глаза Богородицы, попросила для Сани царства небесного и вечного покоя – вместо счастья, о котором ей так хотелось просить для него, живого…

Она долго еще смотрела в зеркальце заднего вида на купола церкви и ограду кладбища – и, ей казалось, на фотографию на черном кресте.

Лера даже не удивилась, что подумала о Мите сразу же, как только сошел с ее души вязкий налет безразличия. Это и не могло быть иначе.

Какой-нибудь день назад ей казалось, что пустота будет в ее душе всегда, что она сможет забыть Митю – надо только побыть без него, дождаться спокойствия. Да она уже и была почти спокойна, и даже размышляла, что станет делать дальше: как еще до его возвращения перейдет в мамину квартиру, как постепенно введет Колю Мингалева в директорские права, как все-таки объяснит Аленке, что для нее ничего не должно измениться…

Тщета этих мыслей стала для нее пронзительно ясна перед лицом любви и смерти, под Саниным взглядом. Да она и не думала сейчас, не размышляла о своих будущих действиях. Так, промелькнуло что-то по краю сознания и тут же исчезло без следа.

Но как же ей теперь жить, когда омытая душа стала как рана, – вот что было невыносимо.

Что жить она не может – это Лера почувствовала сразу, как только вошла в квартиру.

То, что разрывало ей душу, не могло существовать в тишине и одиночестве. Больше невозможно было делать перед самой собою вид, что жизнь идет и идет себе потихоньку. Невозможно было делать вид, что вот сейчас возьмешь книжку, будешь разглядывать кружева на старинных картинах, или поедешь отдыхать на голубое море, или станешь беседовать о чем-нибудь неважном и приятном с умным и обаятельным мужчиной…

Есть жизнь, и есть смерть, и надо жить или умирать – никакого промежуточного существования, без боли и без любви, нет и быть не может.

Сначала Лере показалось, что, может быть, просто стены давят, что надо выйти на улицу – и станет легче.

Она послушно вышла во двор, потом на бульвар посередине Неглинной. Остановилась напротив ресторана «Узбекистан», посмотрела, как привычно выходят из иномарок мужчины в широких дорогих штанах и блестящих куртках.

Потом отвернулась и пошла дальше по бульвару. Вспомнила: «Мы гуляли по Неглинной, заходили на бульвар, нам купили синий-синий презеленый красный шар…»

Вспомнила, как праздновали здесь ее свадьбу с Костей, и Митя сидел на спинке лавочки, играл на гитаре, то и дело прихлебывая портвейн из стоящей на асфальте бутылки.

…Как он спросил меня – здесь, на этой лавочке, когда кончился весь этот ужас с Аленкиным похищением и все кончилось, что едва не стало в моей жизни непоправимым: «Что тебе надо, чтобы быть счастливой?»

Лера зажмурилась и, едва не вскрикнув от почти физически ощутимой боли, остановилась посреди бульвара. Постояла немного, потом перебежала дорогу и вернулась во двор.

…Как он входил во двор через арку, руки засунув в карманы плаща и голову слегка наклонив, думал о чем-то, мне неведомом, слышал какие-то звуки, которых мне не услышать никогда. А я смотрела на него из окна и думала: вот только это и есть, и ничего другого не надо…

Лера вошла в подъезд, поднялась по лестнице.

…Как мы с ним поднимались по лестнице в первый наш вечер и целовались на каждой ступеньке, едва смогли открыть дверь и целовались в прихожей, не включая света – потому что не могли оторваться друг от друга…

Она сняла пальто, прошла на кухню, села у стола.

…Как я готовила утром завтрак, а он играл на скрипке в кабинете. Какая-то мелодия повторялась и повторялась, и я пыталась вспомнить: что это он играет, такое знакомое? – и не могла вспомнить. А он вышел потом и засмеялся: «Подружка моя, да это же Моцарт, ты слышала сто раз, ну ничего, неважно!» А что Моцарта – я и сейчас не вспомню…

Ушла из кухни, зашла в Аленкину комнату.

…Как он сказал: «Она ведь теперь и моя дочка, правда?»

Захлопнула дверь детской, почти вбежала в спальню, остановилась, прижавшись к стене.

…Как он вдруг включил свет в темноте и сказал: «Посмотрю на тебя, любимая, еще посмотрю…»

Лера сжала голову ладонями, как будто хотела избавиться от этих мыслей, от этих неутихающих слов.

Но она вовсе не хотела от них избавиться! Наоборот, она хотела слышать их снова и снова, она жить без них не могла, без него не могла жить! Не могла жить с этой вечной мыслью, что он навсегда разлюбил ее, что он любит теперь женщину, голос которой даже ее, Леру, заставляет забыть обо всем…

Да она и не смогла бы отвлечься от этих мыслей, даже если бы хотела. Что она могла сделать, чтобы отвлечься, – готовить, стирать? Зачем?

Вдруг Лера вспомнила, что на столе в кабинете осталась папка с газетами и журналами, которые она не успела дочитать. Там все было о Мите, и она почти побежала в кабинет, почти обрадовалась, что нашла наконец то единственное, чем могла сейчас заниматься.

Теперь Лера читала статьи, написанные уже после смерти Елены Васильевны и поэтому сложенные в беспорядке. Даже даты нельзя было определить, если они не были обозначены на газетных листах или если из журнала было вырвано лишь несколько страниц.

Но ей это даже больше нравилось. Лера просматривала статьи и, пропуская музыкальные термины, пыталась догадаться: когда это было с ним? Что он делал тогда, о чем думал, как шла его жизнь? И что происходило в это время с нею?