Золотая шпага - Никитин Юрий Александрович

– Догони, – потребовал Засядько.

Возница втянул голову в плечи, его кнут с треском пошел гулять по мокрым от пота крупам коней.

– Еще, – потребовал Засядько люто. – Бери левее! Топчи, дави, но чтобы догнал!

Со всех сторон слышались вопли, кое-где раздавались выстрелы. Бегущие с добычей расчищали себе дорогу, спеша выскочить из города раньше, чем войдут русские войска и отберут награбленное.

Кони второй телеги наконец пошли рядом с задком первой. Засядько перебрался к вознице, примерился, прыгнул. Упал неудачно, больно ударился о сундуки, двое тут же навалились сверху. Он получил сильнейший удар эфесом сабли в лицо, второй саданул в ухо, в голове зазвенело. С огромным трудом вывернулся, ударил ногами, услышал сдавленный крик, что внезапно стал быстро удаляться.

С оставшимся противником схватился в борьбе, но тут телега сама пошла медленнее. Оказывается, Васильев бросил поводья и тоже со шпагой в руке прыгнул на смертельного врага.

Завязалась нелепая борьба среди узлов и ящиков, когда он оступался, шпага не находила цели, но и двое противников промахивались, рычали и ругались, оружие в их руках со звоном сталкивалось с его шпагой, мимо бежал вопящий народ, на них не обращали внимания, лишь один из бегущих ухватил свесившийся с телеги узел с награбленным, а Засядько ощутил, что хотя бы одна нога может упереться в твердое.

Нож турецкого солдата распорол ему бок. Засядько охнул, захватил руку противника и швырнул с телеги. Васильев сделал выпад, Засядько ощутил резкую боль в правом плече. Пальцы сразу ослабели, и он поспешно перехватил шпагу в левую руку.

Глаза Васильева горели свирепой радостью. Он прохрипел люто:

– Я даже рад, что ты тогда уцелел!.. Это счастье – убить тебя своими руками!

Сцепив зубы, Засядько отражал удары. Краем глаза увидел, как сброшенный с телеги поднялся. Его тут же стоптали бегущие.

Васильев фехтовал на удивление умело, наверняка посещал фехтовальные залы, брал уроки у лучших учителей Петербурга. Злая усмешка стала шире, он видел, как расплывается кровавое пятно на боку врага, за которым укрепилась слава неуязвимого, и из разреза на правом плече стекает красная струйка.

– Мерзавец, – процедил Засядько, он чувствовал, как слабеет, в ушах раздался слабый звон от потери крови. – Предатель…

– Умираешь, – бросил Васильев хищно. – Умираешь!.. Ты уже умираешь, грязный простолюдин…

Шпаги звенели, удары Васильева становились все сильнее. Засядько чувствовал, как пот со лба прорвал запруду бровей, хлынул в глаза. Сквозь мутную завесу он видел торжествующее лицо врага. Свирепая радость исказила рот Васильева.

«Сейчас ударит насмерть, – успел подумать Засядько. – Сволочь, защищается так, что не пробить оборону. Тогда пусть уж гибель, но и враг не уйдет, не будет вредить дальше…»

Он не стал отбивать удар, сделал встречный выпад. Левую сторону груди ожгло болью. Рука ощутила сопротивление, когда острие шпаги, с треском разрывая мундир, вошло в грудь Васильева. В глазах врага свирепая радость сменилась страхом, что перешел в ужас.

Засядько выдернул шпагу, отступил и без сил опустился на сундук. Васильев еще стоял, в левой стороне груди из разреза на синем мундире бил красный горячий бурунчик крови. Глаза стали круглыми, в них ширилось неверие.

– Ты… ты ранил меня?

– Это ты меня ранил, – прохрипел Засядько, он скривился от боли. – А я тебя убил.

Выронив окровавленную шпагу, он зажимал рану. Похоже, острие скользнуло по ребру, кровь вытекает теперь уже из трех ран. В голове возникла обманчивая легкость. Он знал, что если сейчас попробует встать, то упадет без сознания.

Сзади послышались крики, знакомые голоса. Телегу тряхнуло, Васильев упал на колени, ухватился за грудь. На телегу взобрались Лацкий, двое гренадеров и… испуганная, бледная Оля.

– Саша! – вскричала она. – Саша!

– Это царапины, – прошептал он. – Ничего серьез­ного…

Васильев завалился навзничь, нелепо подвернув ноги. Пробитое шпагой сердце еще билось, заливая кровью мундир, в широко раскрытых глазах была ненависть.

– Ты… – прохрипел он, – ты…

Александр с трудом дотянулся до поверженного врага, с яростью сорвал с его груди, разрывая турецкий мундир, золотой медальон. Оля охнула, Засядько протянул ей ладонь, где, как маленькое солнце, горело драгоценными камнями ее сокровище. Васильев заскрипел зубами, изо рта потекла струйка крови. Он дернулся и затих, уставившись в небо неподвижными глазами.

Лацкий отер пот со лба, сказал с кривой усмешкой:

– Казачьи привычки уходят туго?

– Гм… это не совсем то, что ты думаешь.

Оля, не притронувшись к медальону, сняла с мужа мундир, быстро и умело накладывала повязку. Лацкий рвал найденную в телеге поповскую ризу на узкие полоски, подавал Оле:

– А почему нет? Я слышал, как вы, старшее поколение, погуляли в Париже, слышал! И сейчас вся Франция с содроганием вспоминает казаков… На Дону в каждой хате тикают французские часы, а простые казачки носят серьги и кольца с монограммами французских баронов!

Дождавшись конца перевязки, Засядько засмеялся с победной злостью:

– Есть все-таки на этой земле Бог! Медальон вернулся к той единственной, которой я подарил столько лет назад… еще не зная, чем для меня это обернется. А эта тварь отправляется в очень жаркое место, где ждут с распростертыми объятиями. И уже приготовили бо-о-ольшой котел с кипящей смолой!

Оля зябко передернула плечами. Но Лацкий и Засядько повернули головы, вслушивались. От западных ворот донеслись бравурные звуки военного оркестра. Войска нескончаемым потоком вливались в ворота некогда неприступной крепости.

Да, восемь детей. Все мальчики, все сорвиголовы. Кто-то поступил в Пажеский корпус с легкой руки своих крестных отцов – великих князей Михаила и Константина, кто-то в университет, кто-то грудью защищал императора, а кто-то тайком мастерил бомбы для его убийства… А из праправнуков – кто-то командовал Иностранным легионом, а кто-то – угольной промышленностью СССР при Сталине.

В энциклопедиях нехотя упоминается о Засядько как о создателе ракетного оружия, сквозь зубы цедится, что на Луне наряду с морями Коперника, Галилея, Ньютона и Эйнштейна есть и море Засядько… но почему именем Засядько называют моря и горы на Луне американцы, а у нас нет даже простейшей мемориальной доски, не говоря уже о памятнике? Почему у них уважения к нашим героям больше, чем у нас?

Или нам он чужд как раз потому, что он герой не только богомольной Руси, но и всего человечества?