Сорок пять - Дюма Александр

Генриха, отличавшегося храбростью перед лицом настоящей опасности, одолевали зато все суеверные страхи, свойственные детям и женщинам. Он боялся привидений, страшился призраков, и тем не менее чувство страха было для него своеобразным развлечением. Когда он боялся, ему было не так скучно; он уподоблялся некоему заключенному, до того истомленному тюремной праздностью, что, когда ему сообщили о предстоящем допросе под пыткой, он ответил:

– Отлично! Хоть какое-нибудь разнообразие.

Итак, Генрих следил за отблесками, которые масляная лампа бросала на стены, он вперял свой взор в самые темные углы комнаты, он старался уловить малейший звук, по которому можно было бы угадать таинственное появление призрака, и вот глаза его, утомленные всем, что он видел днем на площади и вечером во время прогулки с д'Эперноном, заволоклись, и вскоре он заснул или, вернее, задремал, убаюканный одиночеством и миром, царившими вокруг него.

Но Генриху никогда не удавалось забыться надолго. И во сне, и бодрствуя, он непременно находился в возбужденном состоянии, подтачивавшем его жизненные силы. Так и теперь ему почудилось в комнате какое-то движение, и он проснулся.

– Это ты, Жуаез? – спросил он.

Ответа не последовало.

Голубоватый свет лампы потускнел. Она отбрасывала на потолок резного дуба лишь белесоватый круг, от которого отливала зеленью позолота резных выступов орнамента.

– Один! Опять один! – прошептал король. – Ах, верно говорит пророк: великие мира должны всегда скорбеть. Но еще вернее было бы: они всегда скорбят.

После краткой паузы он пробормотал, словно читая молитву:

– Господи, дай мне силы переносить одиночество в жизни, как одинок я буду после смерти.

– Ну, ну, насчет одиночества после смерти – это как сказать, – ответил чей-то пронзительно резкий голос, металлическим звоном прозвучавший в нескольких шагах от кровати. – А черви-то, они у тебя не считаются?

Ошеломленный король приподнялся на своем ложе, с тревогой оглядывая все предметы, находившиеся в комнате.

– О, я узнаю этот голос, – прошептал он.

– Слава богу! – ответил голос.

Холодный пот выступил на лбу короля.

– Можно подумать – голос Шико.

– Горячо, Генрих, горячо, – ответил голос.

Генрих опустил с кровати одну ногу и заметил недалеко от камина, в том самом кресле, на которое час назад он указывал д'Эпернону, чью-то голову; тлевший в камине огонь отбрасывал на нее рыжеватый отблеск. Такие отблески на картинах Рембрандта выделяют на их заднем плане лица, которые с первого взгляда не сразу и увидишь.

Отсвет озарял и ручку кресла, на которую опиралась рука сидевшего, и его костлявое острое колено, и ступню, почти без подъема, под прямым углом соединявшуюся с худой, жилистой, невероятно длинной голенью.

– Боже, спаси меня! – вскричал Генрих. – Да это тень Шико!

– Ах, бедняжка Генрике, – произнес голос, – ты, оказывается, все так же глуп?

– Что это значит?

– Тени не могут говорить, дурачина, раз у них нет тела и, следовательно, нет языка, – продолжало существо, сидевшее в кресле.

– Так, значит, ты действительно Шико? – вскричал король, обезумев от радости.

– На этот счет я пока ничего решать не буду. Потом мы посмотрим, что я такое, посмотрим.

– Как, значит, ты не умер, бедняга мой Шико?

– Ну вот! Теперь ты пронзительно кричишь. Да нет же, я, напротив, умер, я сто раз мертв.

– Шико, единственный мой друг.

– У тебя передо мной то единственное преимущество, что ты всегда твердишь одно и то же. Ты не изменился, черт побери!

– А ты, – грустно сказал король, – изменился, Шико?

– Надеюсь.

– Шико, друг мой, – сказал король, спустив с кровати обе ноги, – скажи, почему ты меня покинул?

– Потому что умер.

– Но ведь только сейчас ты сам сказал, что жив.

– Я и повторяю то же самое.

– Как же это понимать?

– Понимать надо так, Генрих, что для одних я умер, а для других жив.

– А для меня?

– Для тебя я мертв.

– Почему же для меня ты мертв?

– По понятной причине. Послушай, что я скажу.

– Слушаю.

– Ты в своем доме не хозяин.

– Как так?

– Ты ничего не можешь сделать для тех, кто тебе служит.

– Милостивый государь!

– Не сердись, а то я тоже рассержусь!

– Да, ты прав, – произнес король, трепеща при мысли, что тень Шико может исчезнуть. – Говори, друг мой, говори.