Сорок пять - Дюма Александр

«Можно, конечно, было бы постричься в монахи, – подумал он. – Но у Горанфло я буду уж слишком по-хозяйски распоряжаться, а в других аббатствах – недостаточно. Конечно, ряса навсегда укроет меня от глаз господина де Майена, но, клянусь всеми чертями, – есть же, кроме самых обычных способов, и другие: поразмыслим. В другой латинской книжке – правда, не из библиотеки Горанфло, я прочитал: „Quaere et invenies“».^[30]

Шико стал размышлять, и вот что пришло ему в голову.

Для того времени мысль была довольно новая.

Он доверился Горанфло и попросил его написать королю: письмо продиктовал он сам.

Горанфло, хоть это и далось ему нелегко, все же под конец написал, что Шико удалился к нему в монастырь, что, вынужденный расстаться со своим повелителем, когда тот помирился с г-ном де Майеном, он с горя заболел, пытался бороться с болезнями, кое-как развлекаясь, но горе оказалось сильнее, и в конце концов он скончался.

Со своей стороны и Шико написал королю.

Письмо его, датированное 1580 годом, разделено было на пять абзацев.

Предполагалось, что между каждым абзацем протекал один день и что каждый из них свидетельствовал о дальнейшем развитии болезни.

Первый был начертан и подписан рукою довольно твердой.

Во втором почерк был неуверенный, а подпись, хотя еще разборчивая, представляла собой каракули.

Под третьим стояло Шик…

Под четвертым Ши…

И наконец, под пятым Ш и клякса.

Эта клякса, поставленная умирающим, произвела на короля самое тягостное впечатление.

Вот почему он принял Шико за явившуюся ему тень.

Можно было бы привести здесь письмо Шико, но, как сказали бы мы сейчас, Шико был человек эксцентричный, а так как стиль – это человек, эпистолярный стиль Шико был настолько эксцентричен, что мы не решаемся привести здесь это письмо, какого бы эффекта от него ни ожидали.

Но его можно найти в мемуарах л'Этуаля. Оно датировано, как мы уже говорили, 1580 годом, «годом великого распутства», – добавляет Шико.

В конце этого письма, дабы интерес к нему Генриха не остывал, Горанфло добавлял, что после смерти Шико бонский монастырь ему опротивел и что он предпочитал бы перебраться в Париж.

Именно этот постскриптум Шико было особенно трудно вырвать из пальцев Горанфло.

Ибо Горанфло, подобно Панургу, как раз отлично чувствовал себя в Боне.

Он жалобно возражал Шико, что когда вино не сам разливаешь, к нему всегда подмешивают воду.

Но Шико обещал достойному приору, что ежегодно сам будет ездить и заготовлять для него и романею, и вольнэ, и шамбертен. Признавая превосходство Шико и в данном деле, как и во многом другом, Горанфло уступил настояниям друга.

В ответ на послание Горанфло и на прощальные строки Шико король собственноручно написал:

Легко представить себе, как расширились от изумления глаза приора при получении подобного автографа, целиком написанного королевской рукой, как восхитился он гениальной изобретательностью Шико и как стремительно бросился навстречу ожидающим его почестям.

Ибо читатель может это припомнить – честолюбие и ранее пускало свои цепкие ростки в сердце Горанфло: личное имя его всегда было Модест,^[31] но, сделавшись бонским настоятелем, он стал зваться дон Модест Горанфло.

Все свершилось согласно желанию как короля, так и Шико.

Связка терновника, и материально и аллегорически представляющая тело покойника, была зарыта на освещенном солнцем месте, среди цветов, под пышной виноградной лозой. Затем умерший и символически погребенный Шико помог Горанфло перебраться в Париж.