Сорок пять - Дюма Александр

– Какой же такой иллюзии?

– От них даже за версту разило вином.

– Вином? Значит, брат Борроме нарушил ваш запрет?

– О, в Борроме я уверен, – вскричал Горанфло, – это олицетворенное нерассуждающее послушание. Если бы я велел брату Борроме поджариться на медленном огне, он тотчас же пошел бы за решеткой и хворостом.

– Ведь вот как плохо я разбираюсь в лицах! – сказал Шико, почесав себе нос. – На меня он произвел совсем иное впечатление.

– Возможно, но я-то, видишь ли, своего Борроме знаю, как тебя, дорогой мой Шико, – сказал дон Модест, который, пьянея, впадал в чувствительность.

И ты говоришь, что пахло вином?

От Борроме – нет, от монахов – как из бочки, да к тому же они были словно раки вареные. Я сказал об этом Борроме.

– Молодец!

– Да, я-то не дремлю!

– Что же он ответил?

– Подожди, это очень тонкое дело.

– Вполне верю.

– Он ответил, что сильная охота к чему-либо может производить действие, подобное удовлетворению.

– Ого! – сказал Шико. – И правда, дело, как ты сказал, очень тонкое, черти полосатые! Твой Борроме парень с башкой. Теперь меня не удивляет, что у него такие тонкие губы и такой острый нос. И его объяснение тебя убедило?

– Вполне. Ты и сам убедишься. Но подойди-ка поближе, у меня голова кружится, когда я встаю.

Шико подошел.

Горанфло сложил свою огромную руку трубкой и приложил ее к уху Шико.

– Подожди, я все объясню. Вы помните дни нашей юности, Шико?

– Помню.

– Дни, когда кровь у нас была горяча?.. Когда нескромные желания?..

– Аббат, аббат! – с упреком произнес целомудренный Шико.

– Это слова Борроме, и я утверждаю, что он прав. Не происходило ли тогда с нами нечто подобное? Разве сильная охота не давала нам тогда иллюзии удовлетворения?

Шико разразился таким хохотом, что стол со всеми расставленными на нем бутылками заходил ходуном, словно палуба корабля.

– Замечательно, замечательно, – сказал он. – Надо мне поучиться у брата Борроме, и когда он просветит меня своими теориями, я попрошу у вас, достопочтенный, об одной милости.

– И ваше желание будет исполнено, как все, что вы попросите у своего друга. Но скажите, что же это за милость?

– Вы поручите мне одну неделю ведать в вашем монастыре хозяйством.

– А что вы будете делать в течение этой недели?

– Я испытаю теорию брата Борроме на нем самом. Я велю подать ему пустое блюдо и пустой стакан и скажу: «Соберите все силы своего голода и своей жажды и пожелайте индейку с шампиньонами и бутылку шамбертена. Но берегитесь, дорогой философ, – как бы вам не опьянеть от этого шамбертена и не заболеть несварением желудка от этой индейки».

– Значит, – сказал Горанфло, – ты не веришь в воздействие сильной охоты, язычник ты этакий?

– Ладно, ладно! Я верю в то, во что верю. Но довольно с нас теорий.

– Хорошо, – согласился Горанфло, – довольно, поговорим о действительности. Поговорим о славных временах, о которых ты только что упомянул, Шико, – сказал он, – о наших ужинах в «Роге изобилия».

– Браво! А я-то думал, что вы, достопочтеннейший, обо всем этом позабыли.

– Суетный ты человек! Все это дремлет под величием моего нынешнего положения. Но я, черт побери, все тот же, какой был прежде.

И Горанфло, несмотря на протесты Шико, затянул свою любимую песенку:

• Осла ты с привязи спустил,
• Бутылку новую открыл, –
• Копыто в землю звонко бьет,
• Вино веселое течет.

• Но самый жар и самый пыл –
• Когда монах на воле пьет.
• Вовек никто б не ощутил
• В своей душе подобных сил!

– Да замолчи ты, несчастный! – сказал Шико. – Если вдруг зайдет брат Борроме, он подумает, что вы уже целую неделю поститесь.

– Если бы зашел брат Борроме, он стал бы петь вместе с нами.

– Не думаю.

– А я тебе говорю…

– Молчи и отвечай только на мои вопросы.

– Ну, говори.

– Да ты меня все время перебиваешь, пьяница.

– Я пьяница?

– Послушай, от этих воинских учений твой монастырь превратился в настоящую казарму.

– Да, друг мой, правильно сказано – в настоящую казарму, в казарму настоящую. В прошлый четверг, – кажется, в четверг? Да, в четверг. Подожди, я уж не помню – в четверг или нет.

– Четверг там или пятница – совсем не важно.