Барбаросса - Пикуль Валентин

Конечно, возвещать об этом, когда вермахт шагал на Кавказ и устремлялся к Волге, когда сам Гитлер не имел сомнений в конечной победе, мог только очень сильный человек, умевший анализировать обстановку во всем ее международном многообразии, человек, хорошо извещенный о военных потенциалах СССР и США, ведающий секретной информацией о том, что молох германской промышленности скоро истощит сам себя, а тогда…

«Что тогда?» Гиммлер нарочито равнодушно спросил:

– Не пойму, что беспокоит вас, милый Вальтер?

Ответ был рискованным для Шелленберга: 

– Настал момент для принятия решений, которые будут, пожалуй, самыми трудными со времени начала этой войны.

Гиммлер, сам не дурак, уже понял, куда направляет его подручный, но собственные мысли он еще утаивал, вынуждая Шелленберга раскрыть свои карты до конца, чтобы дальнейшая игра, столь опасная, началась вчистую.

– Разве можно, Вальтер, понять вас?

– Попытайтесь! – отвечал Шелленберг. – Но прежде я задам вам один вопрос, от которого вы… вздрогнете.

– Что ж! Согласен и вздрогнуть.

– Тогда скажите, – спросил Шелленберг, – в каком из ящиков вашего стола затаился сугубо секретный план запасного решения относительно финала этой войны?

Казалось, Гиммлер сейчас схватит стул и запустит его в собеседника, а потом велит тащить его в подвал гестапо. Но Гиммлер долго смотрел на Шелленберга, как бы недоумевая, потом заговорил, сначала тихо-тихо, а затем вскочил из-за стола, бегая по кабинету, выкрикивая ругательства:

– Сумасшедший! Сейчас, именно сейчас… когда… Может, вы заработались? Может, дать вам месячный отпуск, чтобы попьянствовали и забыли свои слова?

Шелленберг выждал, когда Гиммлер истощит свой гнев, явно наигранный, как у хорошего актера, а потом спокойно продолжил заколачивать в башку своего шефа тот самый длинный гвоздь, над которым уже занес свой расчетливый молоток.

– Было бы глупо ожидать от вас иной реакции на мои слова, – сказал он. – Признаюсь, я ожидал даже худшего. Но… вернемся к истории. Даже великий Бисмарк, что бы ни делал, всегда имел запасное решение, и такое решение, я не сомневаюсь, уже сокрыто в ящике вашего стола… Сейчас, – напористо продолжал Шелленберг, – Германия ведет войну не столько ради победы, сколько ради выигрыша времени, чтобы отсрочить час нашего поражения. Не понимать это могут только глупцы! Ясно, что второго фронта в Европе долго не будет, как не будет его и далее, и я думаю, что Рузвельту с Черчиллем выгоднее пойти на сепаратный мир с нами, нежели, услужая Сталину, открывать в будущем второй фронт с большими для них жертвами…

Гиммлер слушал и время от времени начал кивать головой, соглашаясь с Шелленбергом, а однажды даже пробурчал:

– Не спорю, Вальтер, что голова у вас работает. Но что вы предлагаете мне конкретно? – спросил он.

Предлагать было опасно, но Шелленберг все-таки предложил:

– Германии пришло время заново начинать мирный диалог с Западом, пока наш рейх еще полон сил и могущества, пока наш вермахт не отступает, а наступает на русских, и потому мы, именно мы, тайные службы Германии, должны начать переговоры, ведя их с позиции силы…

Был очень долгий разговор, и Гиммлер спросил – не истолкуют ли на Западе эту акцию как признак слабости Германии?

– Возможно, – отозвался Шелленберг.

– Не усилит ли наша акция желания западных держав еще большего укрепления связей с московскими заправилами?

– Этого не случится! – заверил его Шелленберг. – Напротив, они будут рады поболтать о мире с нами за спиной Сталина.

– Пожалуй, – согласился Гиммлер. – Но кто выступит в роли маклера, чтобы заранее подсчитать все наши убытки и чтобы Германия не выглядела банкротом в глазах Запада и Америки?

Шелленберг сказал, что фюрер не должен быть посвящен в их планы, а доверить переговоры Риббентропу опасно:

– На что существуем мы, секретные службы, имеющие подземные и подводные каналы, через которые, как через трубы городской канализации, протекают всякие нечистоты, но горожане при этом даже не ощущают зловония фекалий великого города!

– Разумно, – кивал Гиммлер. – Но… вам не страшно?

– Страшно, – сознался Шелленберг. – Но гораздо страшнее другое. Мы уже не можем уповать на тотальную победу, ибо наша великая Германия неизбежно скатывается в пучину тотальной войны, за которой ее ждет тотальное поражение.