Харбин - Анташкевич Евгений Михайлович

До первой станции соседка успела рассказать, что родом она уссурийская казачка, что её муж работает охранником в лесной концессии на самой границе Кореи и Китая, а раньше они жили в Маньчжурии и он работал тоже охранником на мулиньских угольных копях; что два её брата живут на «том берегу Уссури», потому что не успели убежать от большевиков, и что связи у неё с ними нет. Ещё она рассказала, что оба брата «пашут землю и охотятся в тайге, а иногда помогают китайским торговцам». Кэндзи понял, что они контрабандисты, и не поверил соседке, что у неё нет с ними связи.

Девочки шалили, потом стали уставать, младшая подсела к маме и уснула, устроившись головой на её полном белом локте. Старшая некоторое время следила за средней, свесившись с верхней полки, и слушала, о чём говорит её мама с «дяденькой». Средняя попросила книжку, мама дала ей, девочка начала листать и так и уснула. Кэндзи старался говорить тише, но Ксения Семёновна, оглядев девочек, только махнула рукой:

– Пусть их! Когда в поезде, они любят поспать, а ещё наигралися, намаялися! Теперь и так не разбудишь! А чё им? Малые ищё!

Они разговаривали, Кэндзи спрашивал её о прежнем житье, и она рассказывала.

– Гражданскую? Помню!.. Скока мне было… четырнадцать!

«Значит, сейчас – тридцать! – глядя на неё, невольно подумал Кэндзи. – А выглядит на все сорок!»

– Помню: свист, гик, – то ваши, то наши, то партизаны; то с одной стороны село горит, то с другой… – Она махнула рукой. – Опамятовалися уже, када тятя с мамашей обосновалися там, – и она махнула рукой на север, – под этим самым – Му-дань… тьфу, русскому человеку и произнесть-то стыдно!

«Муданьцзяном!» – мысленно договорил за неё Кэндзи.

Он с любопытством глядел на соседку. Она производила немного странное впечатление. У неё был гладкий зачёс светло-русых волос и закрученные на затылке косы, открытое лицо с веснушками на щеках и вокруг носа, большая белая грудь, белые полные руки, которыми она, как крыльями, обхватила своих девочек, когда Кэндзи вошёл в купе. Она была одета по-городскому – в городскую блузку, застёгнутую до второй верхней пуговицы, до которой она всё время дотрагивалась, будто проверяла; в юбку, только-только прикрывавшую колени, и фильдеперсовые чулки. На её безымянных пальцах было надето по золотому перстеньку: один с красным камнем, другой – с синим, и толстое обручальное кольцо, а в ушах висели массивные золотые серёжки с крупными красными камнями. Если бы не просторечные слова и выражения, как, например: «Када казак бранится – баба тольки прихорашивается!», её вполне можно было бы принять за горожанку из харбинского пригорода Мацзягоу или Чинхэ. В одежде детей тоже не было ничего деревенского – ни длинных пёстрых сатиновых юбок, ни рюшей на плечах и рукавах; и говорили девочки совсем по-городскому; у каждой в ушках были золотые сережки в виде колечек и на пальчиках тоже по колечку. Потом выяснилось, что её муж «совсем городской», поручик ещё с Гражданской войны, намного её старше, и «взял её девчонкой», а любит – «аж сказать совестно».

Ещё Кэндзи показалось необычным, что она совсем нестрого относилась к шалостям своих девочек, казалось, что она вовсе не обращает на них внимания: они могли лазить по полкам, переползать через её колени, она только подсаживала то одну, то другую. Для русских это было непривычно, обычно русские мамы, а тем более папы постоянно одёргивали своих расшалившихся детей, и те всё время чувствовали себя виноватыми, однако, как все дети, продолжали шалить. Ксения Семёновна вела себя совсем как японские мамаши – те до шести – восьми лет не трогают своих малышей и прощают им все шалости.

Через несколько часов разговора, когда девочки уснули и сама Ксения Семёновна стала прикрывать ладошкой рот, Кэндзи счёл за лучшее оставить купе и вышел в коридор.

В самом конце разговора соседка случайно обмолвилась, что японские войска, как рассказал ей муж, где-то в Маньчжурии не так давно и недалеко от мулиньских копей «страшно разделалися с китайцами и многих заживо пожгли», сказав это, она перекрестилась и с испугом посмотрела на Кэндзи, тот промолчал и понимающе кивнул.

Когда он встал у окна, поезд стало раскачивать на поворотах извилистой, проложенной между сопками дороги, он даже почувствовал лёгкое головокружение, и это напомнило ему о вчерашнем морском путешествии, от которого он не получил никакого удовольствия.

Внутренним слухом он снова услышал только что сказанное соседкой, и это его вдруг неприятно кольнуло. Однако в её cловах и эмоциях была правда. Дело в том, что китайские крестьяне не хотели уходить с плодородной, ухоженной ими земли; новые японские власти сначала уговаривали-уговаривали, потом подняли налоги, а потом окружили войсками и всех сожгли огнемётами. Конечно, это было жестоко, но, с другой стороны, зачем же тогда было завоёвывать Маньчжурию и привозить в неё столько японских колонистов-переселенцев. Это и была логика войны. Однако он не мог забыть, как в Куанчэнцзы, на большой узловой станции, сидя в коляске рикши, видел, как японский полицейский сначала разбивал палкой глиняные сосуды с молоком, которое китайцы тайно продавали русским, а потом поставил самого китайца на колени и бил его той же палкой по голове, пока тот не свалился, скорее всего мёртвый. Для русских было введено ограничение на содержание молочной скотины, а китайцам запрещено вовсе, потому что так было выгодно японским торговцам. Это и была политика «Великой Азии». Проходившие мимо убитого китайца русские, а для них китайцы и таскали молоко и даже научились взбивать сливки и делать сметану, отворачивались и, судя по их лицам, чувствовали себя виноватыми.