Харбин - Анташкевич Евгений Михайлович

– Подожди немного, сейчас твоего хозяина напою и принесу тебе что-нибудь.

В кошеве стояли три привязанные к борту глиняные ведёрные корчаги, Александр Петрович подхватил одну и занёс в избу. Мишка покосился на посудную полку около печи, но та была пуста.

– От же ж гады краснюки, всё снесли, и даже испить не из чего. – Он растерянно развёл руками.

– Да нет, Михаил, здесь не красные стояли, а белые!

Мишка удивлённо посмотрел:

– Твои? А почём ты знаешь?

Александр Петрович кивнул на портрет Николая:

– Ты думаешь, красные это так бы оставили?

Мишка молча разглядывал.

– Да-а! Видать – правду баишь, энто они всё постреляли бы. Ладно, пойду в баню, можа, хоть там ковшик есть, – сказал он и вышел из избы.

Александр Петрович сел и снова взялся листать Библию. Мишка вернулся с ковшом, взгромоздил корчагу на стол, с хлопком, как из бутылки шампанского, вынул из её широкого горла круглую деревянную пробку, притянутую к корчаге тонким кожаным ремешком, и через край налил полный ковш шипящего кваса. Комната наполнилась кислым запахом вперемешку с запахом хрена и мёда.

– Мастерица она, моя дочь, квасы ставить, и мёду туды, и травки особой, аж дух зашибаит… – Он протянул ковш Александру Петровичу. – Ну-ка!

Тот взял ковш и поднёс его к губам: играя со дна струйками мелких пузырьков, квас гулял и бил в ноздри резким запахом, от которого перехватывало в горле. Он был мутноват, и только это отличало его от шампанского. Александр Петрович пригубил и тут же почувствовал, что стало нечем дышать.

– Носом дыши, а то задохнёшься вовсе.

От тёртого хрена квас был резким, Александр Петрович отпил два глотка и больше не смог, дыхание перехватило, и он отдал ковш Мишке.

– Вот тебе наше деревенское вино, пошибчее городского с ног сшибает! А? – Глаза у Мишки сияли.

У Александра Петровича выступили слёзы, он проморгал их и осипшим голосом выдавил:

– Брага!..

– Не! Петрович, не-а! Брага, она на ягодах и меду, а энто пшеничные сухари, безо всякого примесу.

Он поднёс ковш к губам и стал пить не отрываясь. Ковш был большим, он пил, морщился, то открывал глаза, то зажмуривал их, и выпил до капли, потом распрямился и шумно отрыгнул.

– О! Энто по-нашему!

После двух глотков Александра Петровича немного замутило, а Мишка встал, вышел в сени и вернулся с мешком сушёных грибов.

– Щас отварим грибницу, повечеряем, и можно на боковую.

После ужина он вдруг спросил:

– Чё-та ты, Петрович, Святой книгой заинтересовался? Скока она стояла, а ты её и в руки не брал!

– Да вот, Михаил, хотел почитать, но ничего не понимаю…

– Она, Петрович, на древлем языке написана, ещё прапрадед мой её принёс, они сюды на Байкал-море издалече пришли и иконы, и книгу энту Святую – всё с собой принесли.

– А ты можешь её читать?

– А тебя где интересует, ну-к дай!

Александр Петрович пододвинул ему книгу:

– Ну хотя бы вот эту страницу!

Мишка пересел поближе к свече, повернул Библию страницами к свету и отвёл на расстояние вытянутой руки.

«Да тебе, братец, очки нужны, – подумал про себя Александр Петрович. – Как же ты стреляешь?»

– Энто Лизьяст! Царь Иудейский, – сказал он и посмотрел так, будто на кончике его носа сидели очки.

– Это я разобрал. Царь Давид, который назвался проповедником по имени Екклесиаст.

– Да-а! – Мишка опустил голову, повёл пальцем по строчке и стал шевелить губами: – Закон Божий небось проходили в гимназиях… Много мудрава тута… Царь Иудейский много правильно обсказал, а только одно он обсказал правильнее всего…

– А что?

– А вот что! – Мишка уткнул палец и, не глядя в текст, произнёс: – «Обаче се, сии обретох, еже сотвори Бог человека правого, и сии взыскаша помыслов многих».

– Что это значит, Михаил, я не понимаю этого старого языка.

Мишка поднял глаза и одновременно указательный палец:

– «Только это я нашёл, что Бог сотворил человека правым, а человецы пустились во многия помыслы». – Он смотрел на Александра Петровича из-под густых бровей. – А людишки пустились за злом! – пояснил он, осторожно закрыл книгу и провёл по обложке рукавом рубахи, как бы стирая с неё пыль. – Не слушай, када человек говорит – чего он хочет, но гляди – к чему он устремляется! Добром должно жить! Добром! Буде человек жить внутри себя самого добром, не будет зла на энтом свете. А жисть, она ить какая, Петрович? Она ить как тропа звериная! Куда приведёт, одному Господу Богу ведомо! Да ты и сам знаишь!