Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2 - Солженицын Александр Исаевич

И фразы его тоже показались мягкими. Хотя потом она вспоминала, не могла вспомнить, как он выразился, вроде того: «мы приехали посмотреть, как вы переносите своё положение?» Не так, но кажется, смысл фразы был хуже, чем она восприняла в тот момент.

А он приехал, значит, не из злобного любопытства, а из желания ей облегчить?…

Жалела потом: забыла пожаловаться ему на стеснения телефонной связи с Петроградом.

Воротясь, успокоила своих, отправила их спать (Лили спала теперь в розовом будуаре, рядом со спальней государыни, не допуская оставить её одну на первом этаже), – а сама ещё долго, всю ночь не могла успокоиться от этого посещения.

В спальне её было много икон, на всех стенах, – и горело несколько лампад.

Искала между ними успокоение.

Ещё прибегала камеристка рассказывать, что по дворцу во время визита расхаживали революционные депутаты с красными лохмотьями на грудях и дразнили слуг «рабами», и высмеивали их придворные ливреи.

Настолько не спалось, что вышла в кабинет – и, при верхнем свете, в глубокой ночной тишине, остановилась перед портретом Марии Антуанетты над своим столом. Откинув голову на заплетенные ладони – соединилась взглядами с ней и стояла недвижно.

С этим портретом, подаренным ей во Франции 7 лет назад, когда они с Государем посетили апартаменты Антуанетты и Людовика XVI, – государыня с первого мига почувствовала какую-то магическую связь. Ещё с детства судьба этой королевы выступала для неё из судеб других королев. Вся французская революция, с детства ученная как концентрация бесчеловечного зверства, ещё не имела никакого отношения к России, – а Александра воспринимала Антуанетту как свою затаённую сестру. В чём не оболганная? даже в распутстве и краже, – вся ложь, вся ненависть, вся месть так густо пришлись на эту гордую женскую голову, – какое благородное сердце не забьётся в бессилии, что уже нельзя облегчить её участь?

С тех пор постоянно висел здесь этот портрет. Но только в самые последние дни, Александра прозрела, что связь их – более роковая: что положение их – сходно.

И теперь, закинув голову, она уже для себя искала из этих крупных глаз с загадочным выражением – ещё тогда не перестрадавших, а как будто и предчувствующих. Удлинённое, но и полное, покойное лицо, безо всякого мелкого женского кокетства. Строгость и ум.

Как и у Александры Фёдоровны.

«Не понятая своим народом…»

Любимый Богородицын образ она положила на ночь под подушку.

Забылась уже на рассвете.

Поздним утром вышла к Лили – та уже знала утренний обход Боткина и сказала, что у Ольги есть симптомы, угрожающие воспалением мозга.

О Боже!

А второе – милая преданная Лили не скрывала своего живого беспокойства. Она тоже дурно спала эту ночь – и задумалась, что при таких визитах и в таком положении нельзя беспечно продолжать хранить дневники. А у государыни – не только свой, но и – завещанный ей дневник её покойной фрейлины княгини Орбелиани, – и в обоих дневниках много интимных подробностей о разных людях, которые соприкасались со дворцом.

– Я мучаюсь, – говорила Лили, – я советую вам страшный вандализм, – но решаюсь из чувства преданности. Эти дневники, Ваше Величество, вам остаётся теперь только сжечь.

Государыня очень взволновалась. Её мысли к этому не шли, она не привыкла ни к чьему контролю над собою, – но сейчас совет Лили толкнул её как морской вал.

Что-то сразу ударило её и убедило: нельзя было представить себе эти дневники в руках революционеров! Или – Гучкова?…

Боже, жечь дневники – это жечь саму себя. Двадцать лет ежедневных минут откровенности, главные чувства каждого дня, непрерывная реальная нить своей жизни, – и в огонь? Своими руками!

И ничего не оставалось другого.

Пошли с Лили в красную гостиную (там тоже Мария Антуанетта с детьми – гобелен, подарок французского президента), сели у ярко пылающего камина и – начали жечь с дневника Орбелиани, отодвигая государынин.

А тот был в девяти томах, и все в кожаных переплётах, тяжёлая была задача – отрывать.

И ещё тяжелей – перед покойной, как измена.

Даже – свой будет простительнее жечь.

У государыни и всё было в кожаных переплётах, все до единой книги (английские – бледно-фиолетовые, французские – зелёные, русские – красные, немецкие – голубые), так и все тетради, и дочерей тоже. Теперь эту кожу надо было подрезать ножом – и рвать перед собой, как древние раздирали одежду на груди. Как разрываешь собственную душу.