Харбин - Анташкевич Евгений Михайлович

Дорога шла ровная, солнце пригревало, Александр Петрович то дремал под тихий разговор Тельнова с соседями, то просыпался. Когда он начинал дремать, ему очень хотелось увидеть Анну, он уже привык видеть её во сне, но сейчас она не приходила, вместо этого в голову лезла каша из услышанных разговоров: о том, что белые готовят наступление, о том, что они накопили силы во Владивостоке, что их поддерживают японцы, которые в Приморье тоже располагают немалыми силами, и вот-вот что-то должно начаться…

Сквозь дремоту он слышал, как скрипят возы, шлёпают по желтой, пыльной земле конские копыта, несколько раз ему показалось, что он слышал слово «гуран», но он не обращал на это внимания и снова погружался…

– …гуран… – снова услышал он отчётливо.

Он проснулся, но не открыл глаза и прислушался.

– …нас гуранами кличут, но мы семейские, старой веры люди… – говорил мужской голос.

Александр Петрович хмыкнул: «Знакомо!» Крестьянин что-то рассказывал Тельнову про их житьё-бытьё, однако Александр Петрович почти ничего не услышал, поскольку запищал ребёнок и перекрыл своим тянущим тонким голоском уже давно лившуюся на телеге беседу.

«Гуран! Знакомо!»

Он вспомнил Мишку. Последние несколько вечеров перед отбытием из зимовья прошли у них в разговорах. Александр Петрович долго не решался задать ему один вопрос, а уже когда его отъезд был твёрдо намечен, когда меха были проданы, деньги разделены и Мишка привёз ему городскую одежду, спросил:

– Михаил! Давно хотел тебя спросить…

– Почему я подобрал тебя, ваше благородие, два раза? Почему не бросил в Мысовой, почему не отдал красным? Так, что ли?

Александра Петровича всегда поражала его способность угадывать мысли: он мог себе объяснить это только долгим Мишкиным одиночеством в тайге, где Мишка сам с собою всегда разговаривал вслух.

– Да!

Они сидели за столом, невеликий скарб Александра Петровича был уложен в старый, потёртый, купленный Мишкой саквояж; тихо потрескивали дрова в печи, и неярко горели свечи.

– Да, Петрович, тёмная энто история. – Не глядя ему в глаза, Мишка стал набивать свою коротенькую трубку. – Тёмная энто история души моей. Совестно сознаться. Грех попутал! Думал, не спросишь!

Трубка раскуривалась плохо, пыхала и хлюпала…

– Почистить бы надо! – сказал он, придавил пальцем табак, подождал, пока тот потухнет, встал из-за стола и выбил его на железный припечник. – По первости думал, что, может, ты золотишком, которое охранял, разжился, а потом понял, что не так это всё, и так стыдно мне стало перед тобой… А потом тебя сызнова кто-то кабудто под ноги мне подкинул, уже хворого. Так я и не думал ни о чём.

Он стал возиться с трубкой, Адельберг не перебивал его.

– Про то, што вагонами золото возют по всей железке туды-сюды, все знали. Про то, что растаскивают его помаленьку, тоже не секрет. Што чехи собираются всё энто красным передать, шоб те им проход дали, – и энто было известно… А вы себе шли и шли! А мы оставались! Вам энто золото было нужно на патроны да пушки, ворога своего «красного» бить, хотя и проиграли вы уже всё, што тольки могли, – все свои войны! А нам – на порох да свинец зверя в тайге бить, да шоб хлебушка в неурожайный какой год прикупить, да мало ли для чево… Без денег оно сам знаишь!

Александр Петрович слушал, а Мишка расщепил лучину и стал подстругивать её ножом.

– …чехи с твоим ашалоном как тебя зарестовали да засадили в каталажку, почитай, сразу и ушли, тольки караул оставили… я про то намедни услыхал, а с утрева ты и сам объявился! Чё было не подойтить? Потом уж понял, што нету у тебя ничево, так не сгонять же тебя было с кошевы. Я, чай, не зверь! А дале Господь тебя под самые ноги так и подбросил, опять же не оставлять замерзать на льду ангарском. Да и Кешка энтот! – Мишка, не оставляя трубки и лучины, всплеснул руками и хлопнул себя по коленям. – Бедолага! Всем хорош мужик – а нету у него царя в голове. Охотник наипервейший, каженный выстрел – в цель! – Он затесал лучину и стал ею заталкивать в короткий чубук маленькие кусочки ветоши. – Рыбак! Нюхом чует, где рыба пасётся, а как пришёл с германской, чистый зверь, особливо до вашего брата, ахвицера. Вот так!

– А почему в Мысовой не сдал?

– А я и сам не ведаю. Вас на моих санях на Байкал-море трое оказалося, даже баба одна, да тольки я тех не знал. С-под них сани унесло, я их к себе и перетащил, а к тебе как вроде душой и притулился. И весь сказ!

– А про внучек рассказывал, что, мол, учить надо.