Рассказы о прежней жизни - Самохин Николай Яковлевич

— И запить чего-нибудь, — попросил Салопыч. — Минералки, что ли.

— Минеральной сегодня нет, возьмите кока-колу.

— Ну давай коку, — хмуро согласился Салопыч.

Он осушил фужер, выбулькал в него витую бутылочку кока-колы и запил. — Сколько с меня всего?.

— Рубль двадцать копеек и семьдесят пять ёре, — сказал бармен.

— Как… ере? — растерялся Салопыч. Вылощенный седовласый бармен Витя терпеливо пояснил:

— Напитки и сигареты соцстран — за боны, напитки и сигареты капстран — за валюту. Бутылка кока-колы стоит семьдесят пять ере.

— За этот… квас? — горестно прошептал Салопыч, и лысина его стремительно начала покрываться испариной.

Боже, какие страсти бушевали в его душе! Ведь он единым духом «проглотил» две шариковые авторучки… Или детские носочки… Или набор брючных пуговиц.

— Возьми рубль, — прохрипел он наконец.

— Извини — не могу, — отвернул глаза бармен.

— А я знать ничего не знаю! — безобразно закричал тогда Салопыч. — Предупреждать надо! Заранее!

Славка не вынес этой сцены и положил на прилавок крону.

— Иди, Салопыч, — сказал он ему, как больному. — Иди отдыхай. Не беспокойся.

Салопыч ушел, бормоча под нос: «За валюту, ишь ты, за валюту…»

А мы со Славкой заказали еще виски и, вздохнув, выпили за упокой души раба божьего Курова Геннадия Салопиевича.

Эту давнишнюю и в общем-то малозначительную историю, может быть, и не стоило ворошить… Да вот недавно один мой приятель привез из зарубежной командировки крышку-сиденье для унитаза. Ну, привез и привез, мало ли что. Искал оправу для очков, а подвернулась крышка. Он ее и сгреб — надо же было остатки валюты израсходовать.

Но пришли к нему в дом две дамы, сотрудницы жены, исследовали крышку, оценили изящные формы её и несравненную эластичность, спросили, во что она обошлась хозяину, тут же перевели стоимость в рубли и, потрясенные баснословной дешевизной приспособления, долго и сердито говорили о том, что нам до такого совершенства еще хлебать да хлебать.

И я вспомнил бедного Салопыча.

ПИДЖАК ЗА СВОЮ ЦЕНУ

Черт его душу знает, как я промахнулся с этим пиджаком! Вернее, не с пиджаком как таковым, а с рукавами. Когда в городе Варне, в магазине модной мужской одежды, мы его покупали, вроде все было нормально. Да я на рукава-то, в тесноте, в туристской сутолоке, внимания тогда не обратил. Крутнулся перед зеркалом, выпятив грудь, а ниже глаза опустить не догадался. А тут еще жена… Сам-то я вообще не стал бы его покупать: очень уж пижонский был пиджак — черный, бархатный, такие только конферансье да официанты носят, А жена загорелась: ах, ох, какая прелесть, к твоим сединам так пристанет (прямо по Александру Сергеевичу Пушкину начала сыпать), давай купим — когда ты в жизни такой носил?

Ну, короче, взяли.

Завернули нам его, ленточкой красивой перевязали, так мы его, перевязанный, и привезли.

А дома еще раз примерил — рукава короткие. И не надставишь, материал импортный, у нас такого днем с огнем не сыщешь. В общем, ухнули денежки. Семьдесят пять левов, в переводе на наши, считай, сотня.

Хотел сыну подарить, но тот акселерат, ему не то что рукава короткие, а даже полы энную часть не прикрывают.

И встала передо мною проблема: продать пиджак. А как продать, где, кому? Не на барахолку же нести. На этой самой барахолке я был однажды и зарекся туда ходить. Поехал шапку себе присмотреть — дело зимнее было. Ну, смешался с толпой, кругом чего-то продают-покупают, торгуются. А я закурить решил. Снял перчатки, закурил, а перчатки пока держу в левой руке. Секунды, может, три и держал-то. Налетел на меня какой-то заполошный, выхватил перчатки, сунул четвертную и растворился. Слинял, как говорится. Я и ахнуть не успел. Хорошие были перчатки, замшевые, внутри мех натуральный. В общем, пошел я домой с голыми руками. В двадцатиградусный мороз.

Так что насчет барахолки я ученый был. Решил продать пиджак на дому, предложить какому-нибудь хорошему приятелю. И о первом подумал о Мише Алмазове, артисте филармонии. То есть о Мише Пузикове, Алмазов — это его артистическая фамилия была, псевдоним. Я потому о Мише прежде всего подумал, что вспомнил: у него вроде руки короткие. Он как-то у нас в редакции на детской елке выступал Дедом Морозом, и когда пел с ребятишками, разводя руками: «Каравай, каравай, вот такой ширины», — то «каравай» у него получался не очень широкий.