Учебник рисования - Кантор Максим

Гриша вернулся в гостиничный номер, упаковал чемодан, уехал в Париж. Сегодня он сидел с друзьями в баре «Лютеции». Он поделился с ними открытием — рассказал о гигантском обмане под названием «европейская цивилизация». Думаете, только Потемкин пускал пыль в глаза? Наивные! Они не услышали его: в парижской компании реальные события делались поводом для пустых прений. Подлинная проблема стояла перед Гришей. Определенный этап жизни завершен, венецианская выставка подвела черту в его одиссее. Вернется ли он в Европу, стоит ли Европа того, чтобы в нее возвращаться? Гриша курил сигару, сизые кольца дыма выстреливали в потолок. Надежная структура отношений, та, что поддерживала его в этом мире — рухнула. Требовалось начинать новую главу. Хватит ли сил? Столько энергии, сколько отдал он для того, чтобы пройти долгий творческий путь, уже не накопить. Годы не те. Он думал о том, что искренность не вознаграждается. Да, история жизни была не проста, он не притворяется святым. Но все, что он делал, он делал с открытой душой. Оказалось, что его партнеры вели двойную игру — вот как обернулось. Он доверился, его обманули — так бывает. Или это сказалась европейская природа его знакомых, природа захватчиков? Жестокое семейство Майзелей, и последняя в роду — потомок фашистских легионеров! Лицемерная Клавдия — фальшивая графиня с накладным задом, достойный отпрыск оккупантов! Расчетливая Сара Малатеста, отмывавшая деньги русского ГБ! Зачем обманывали они меня? Гриша спросил об этом и Барбару, и Клавдию, и Сару, спросил саркастически. Вы запутались в собственном вранье, сказал он своим возлюбленным, ради чего этот маскарад? Европа! ха-ха! Клубок змей! Ваши европейские традиции — это мираж, фразы о европейской чести — блеф. Ваше прошлое — клоака, вы тонете в своем грязном прошлом! Рассудок его помутился, слова срывались с губ сами собой. Фашисты, палачи, спекулянты! Он высказал им это, встретил прямой взгляд Барбары, холодный взгляд Клавдии, горящий взгляд Сары. Они не раскаялись, нет. Моя семья сражалась за свободу Европы, сказала ему Барбара, что знаешь ты, Гриша Гузкин, о судьбе Европы? Впервые она произнесла его имя презрительно, показывая, как жалко это звучит — Гриша Гузкин. Вы не поняли западную женщину, Гриша, сказала ему Сара, страстно дыша в его сторону, вы не поняли Запада! Вы полагаете, Гриша, что вам стало все ясно, сказала ему Клавдия. Вы считаете, что я — не графиня Тулузская, а себя полагаете жертвой интриги. Какая глупость. Тулуза — мой дом, и я графиня. Другой графини Тулузской не существует. Я взяла этот титул по праву. Ступайте прочь. Вот и все, что сказала графиня Тулузская Грише. Боже мой, думал неверующий Гриша, боже мой. Господи, посоветуй, куда идти? Моя семейная жизнь, моя нелепая семейная жизнь, которую я тщился сохранить. Мучился, переживал из-за своей неверности Кларе. Смешно. Коварная Клара! Все смешалось в его сознании. Что, если Клара все же любит его? Если баски сами виноваты? Хорошо или плохо иметь виллу на Сардинии? А вдруг Клавдия — все-таки графиня? Если Европа — обман, то значит ли это, что правда — в России? И, может быть, все это не имеет значения? Что-то требовалось решить, решить твердо и четко. Гриша отхлебнул виски. В мемуарах он напишет так: сидел с друзьями в баре гостиницы Лютеция, пил виски, думал. Я принял в тот вечер необходимое решение. Какое решение? Гриша решения не знал, и договорить фразу у него не получалось.

Всякий образ допускает четыре уровня толкований, и сохраняет цельность на любом из этих уровней. Изображенный предмет может восприниматься и непосредственно как данный предмет (т. е. буквально), и как выражение определенного образа жизни (т. е. аллегорически), и как обобщение опыта времени и общества (т. е. символически), и как метафора бытия (т. е. метафизически). Эти прочтения существуют в изображении одновременно, более того, всякое следующее толкование присовокупляется к уже существующему, дополняя, но не отменяя его.

Например, изображение окна дома прежде всего показывает конкретное окно, то как это окно сделано, его раму и стекло. Это изображение так же рассказывает о жизни людей в комнате за этим окном. Подробности изображения помогут узнать больше об этой жизни. Изображение окна есть также обобщенный образ определенного места (города, страны, социального слоя). Детали изображения являются характеристикой не только жизни конкретной комнаты за окном, но и всей эпохи. Также изображение окна является метафорой входа в иной мир, возможностью проникнуть за преграду, увидеть свет бытия.

Фома Аквинский говорит о четырех уровнях толкования образа (символический уровень он называет «анагогическим»), возвращается к этой мысли и Данте в «Монархии». Любопытно, что метод анализа образа может быть как восходящим — от буквального прочтения к метафизическому, так и нисходящим. Очевидно, что образ, явленный в иконе (например, образ девы Марии, изображенный Дуччо), проживает четыре уровня своего существования, снисходя от метафизики к реальности, спускаясь по ступеням вниз — от обобщения до конкретного человека, что, собственно, и соответствует принципу обратной перспективы. В сущности, можно представить себе и вполне реальную женщину с чертами лица, нарисованными Дуччо, но это не первое, что приходит в голову. В то же время точильщик ножей, изображенный Гойей, воспринимается прежде всего как буквальный портрет, уже потом, как обобщенный образ ремесленника, потом — как согбенный заботой испанский народ, и в конце концов — как Хронос, точащий свои ножи. Его образ действительно перекликается с гигантами, Хроносом и парками, написанными Гойей много позже, но в картине «Точильщик» — на первом плане находится конкретный человек.

Любопытно в данном случае следующее. Легко примириться с тем, что крестьянка чертами своего лица копирует светлый облик девы Марии, но принять то, что Хронос воспроизводит черты точильщика из соседнего двора — непросто. Впрочем, мы легко примиряемся с тем, что носим красное и синее — цвета Спасителя, что наполняем вином рюмку, напоминающую формой Грааль, что дорога идет в гору — и не думаем при этом о Голгофе.

Структура изобразительного искусства затем и придумана, чтобы собрать воедино разнесенные во времени и по величине фрагменты бытия. Наша жизнь символична сама по себе — и не искусство сделало ее таковой. Картина лишь призвана напомнить, что всякая деталь нашего быта неизбежно становится событием, и нет случайной истории, которая не участвовала бы в общей мистерии.

— Выбирать приходится из тех, кто не испортит дело. Впрочем, дело уже испорчено. Выбирать приходится из тех, кто его не погубит.

— Не надо выбирать. Какая разница? Не голосуй.

— Голосуй — или проиграешь.

— А проголосуешь — выиграешь?

— Мы в ситуации, когда меньшее зло — уже хорошо. Негрин навредит меньше.

— На трибуне все хороши. Знаешь, как отличить хорошего политика от плохого?

— Скажи.

— Посмотри на политика и реши: можешь ты ему одолжить денег? Отдаст?

— Ну и как, отдаст Негрин?

— Смотря сколько дать. Пассионария точно не отдаст. На нужды партии пустит.

— А Кабальеро отдаст?

— Не похоже.

— А Дуррате? А Маури? А Раблес? А Марти?

— Черт их знает. Кто-то может и отдаст. Но вряд ли.

— Мне по душе Асанья. Мало кто его понимает. Это проблема интеллектуала в Испании. Готов признать, что ему не хватает мужества, но Асанья, по крайней мере, — интеллигентный человек.

— Интеллигентный человек! Вот кого бы я на выстрел к власти не подпускал, это интеллигентов. Или напротив — именно на выстрел и подпускал бы, но не ближе. Если в дело замешаны интеллигенты — будь уверен, дело развалят наверняка. Они продадут тебя через неделю — как только придумают идею поудобнее.

— По-твоему, интеллигенты виноваты?

— Все виноваты. Но эти постарались больше прочих.

— Я, например, — интеллигент, — сказал анархист с достоинством, — меня привели сюда убеждения. Чем интеллигенты тебе не угодили?

— Врут и хвастают. Ищут, кого посильнее, куда прибиться со своим хвастовством.

— Ложь. Я приехал сюда умирать.

— Подумаешь, — сказал в ответ другой анархист, — а на Украине ты что, выжил бы?

— Люди жертвуют собой за идею. Это, по-твоему, нехорошо. А соглашатели вроде Негрина тебя устраивают.

— Политический мыслитель — так себе. Оппортунист, как все. Ну и ладно, хватит с нас мыслителей. Но врет натурально. Знаешь, мне иногда кажется, я бы ему одолжил трояк.

— Этого мало, чтобы возглавить республику.

— А у меня больше нет.

— Я имею в виду, доверия на трояк и умения врать — мало.

— Как это — мало? Убедительно врать — в этом работа и состоит. Надо врать легко. Так, чтобы запутать друзей, тогда враги не поймут, по кому стрелять. Главное — одурачить противника: он думает, что воюет с красными, ан нет — с розовыми, а завтра и вовсе с голубыми. Так мы отстоим Мадрид, друг.