Учебник рисования - Кантор Максим

Как и всякий иной гражданин империи, Павел Рихтер разделял многие положения философии коллаборационизма, даже если в разговорах осуждал некоторые его аспекты. Подобно прочим, он приучил себя ежедневно выбирать малое зло и, совершая его, поздравлять себя с тем, что не совершил зла большего. Для себя он решил, что сознательно выбирает малое зло — неизбежное неудобство, связанное с двойной жизнью, ложью и т. п. Куда хуже, полагал он, принести очевидное горе и несчастье кому-либо, чем стараться удержать этот неприятный баланс. Да, говорил он себе, это мой крест — я принужден принять сразу обе стороны, исходить из той и другой правды. И представить, как и когда малое зло превратится в зло большое — он не мог.

И когда Юлия Мерцалова кричала ему в отчаянии: женись на мне, я не в силах больше терпеть этого унижения! — он не отвечал ей прямо, что никогда на ней не женится, потому что не верит ей, потому что всегда ждет предательства, потому что чувствует себя оскорбленным ее любовниками и былыми мужьями. И он всегда придумывал новый ответ и лишь про себя произносил тот, правдивый. И с каждым днем не сказанное им слово добавлялось к другому слову, не сказанному вчера, и эти слова соединялись в огромную речь. И эта речь, и ее неотвратимый смысл господствовали над его жизнью и над жизнью Юлии — и, оттого что эта речь никогда не была произнесена вслух, значение ее только вырастало. Иногда, когда у него получалось взглянуть на свою жизнь и увидеть ее, он понимал, что наступит миг — и придется расплатиться за малое зло чем-нибудь большим; но, даже понимая это, он старался изгнать понимание — и не знал, чем придется заплатить и когда.

И Юлия Мерцалова, истерзанная обидой, когда ей случалось совершать то, что впоследствии привело к трагическим последствиям, оправдывала себя тем, что поставлена в условия, когда не может поступить иначе, что, если сама она не будет заботиться о себе, сама не станет рассчитывать своей стратегии, — за нее этого никто не сделает.

И тяжелое мрачное чувство, связывавшее этих людей, чувство, которое они сами именовали страстью и которое было соткано из многих неправд и многих мелких зол, постепенно стало руководить ими — вытесняя все иные чувства.

И так каждый, совершая незначительный поступок, мелкую уступку, соглашался с тем, что зла довольно в мире, от лишней капли его не станет больше, зло неизбежно — и постепенно оно действительно стало неизбежно.

А то, что небольшое количество постепенно делается изрядным, можно легко проследить на примере одного гастрономического казуса. Так, на официальном приеме в Америке, данном в честь российского просветителя, борца со славянским варварством, Борис Кириллович Кузин на практике должен был решить дилемму — что важнее: закуска или обед? Кузина усадили за низкий столик, подали коктейль — что-то мутное налито в рюмку, сверху вишенка на палочке. Всякий славянский гость рано или поздно сталкивается с таким испытанием, пришлось пройти через это и Борису Кирилловичу.

Коктейль — это, конечно, неплохо, но где же, спрашивается, нормальная еда? Колбаса где, сосиски? Сами, небось, на диете сидят, а мы должны страдать. В Германии чем хорошо: ставят перед тобой большую тарелку с колбасой и — веселись, душа! Коктейль, понимаешь, дали, расщедрились! Что, вишенкой на палочке прикажете питаться? Борис Кириллович съел вишенку. Второй вишенки не было, но на столе стояло небольшое блюдо с сухим картофелем, под названием чипсы, вроде тех, что в Москве продают на вокзалах. Да, сэкономили на гостях. Пакетик сухой картошки дали — так они не разорятся. Однако обстоятельства таковы, что выбирать не приходится, надо как-то питаться. Оставалась, конечно, возможность — уйти из гостей и самостоятельно сходить в ресторан. Такую возможность Кузин принципиально не рассматривал.

Чувствую, кормить не будут, мрачно подытожил наблюдения Борис Кириллович и навалился на чипсы. Некоторое время был слышен только хруст сухого картофеля. Американец, подняв брови, наблюдал, как блюдо пустеет. Обыкновенно человек, выпивающий коктейль в баре, берет с блюдца один-другой ломтик, но чтобы так упорно питаться? Американец и сам подумал, не взять ли ему хрустящего картофеля, но поспеть за Кузиным было трудно. Кажется, еще маленький кусочек остался? Цоп — вот и нет кусочка.

— Может быть, — недоуменно спросил американец, — заказать еще чипсов?

— Да, неплохо бы еще тарелочку.

— Извольте. — Принесли еще чипсов, официант внимательно поглядел на гостя: не дав тарелке коснуться стола, Кузин отправил пригоршню чипсов в рот, а тарелку придержал рукой, чтобы была недалеко. Любят, видать, картофель эти русские. Опустела и новая тарелка.

— Вам, я вижу, нравятся чипсы, — сказал американец, — может быть, еще немного?

— Неплохая идея, не откажусь. — Подали третью перемену чипсов. И это блюдо было уничтожено.

— Предлагаю перейти к столу, — растерянно сказал американец, недоумевая, что должен делать хороший хозяин: заказать ли в четвертый раз чипсы — или воздержаться?

И тут подали обед, рассказывал Борис Кириллович товарищам по партиям, лобстеры всякие, кальмары, телятина в горшочке! Роскошная жратва, а есть тяжело, не рассчитал силы, ошибся! Телятину попробовал, а лобстер уже не пошел. Все чипсы эти проклятые!

От искусства гастрономии рукой подать до искусства большого — и здесь философия коллаборационизма размещала вещи и ценности ровно в таком же порядке. Если кто-нибудь и сомневался, что отдельное произведение хорошо, то большое количество произведений одинакового качества уже убеждало. Можно было считать, что отдельный коллекционер и совершил небольшую ошибку, заплатив за бессмысленную поделку, — но если эту же ошибку совершили тысячи, ошибка становилась правдой. Не могут все ошибиться, думали именно эти самые все, которые как раз и ошибались. И коль скоро критерием подлинности искусства в обществе стала его стоимость, можно было утверждать, что много мелких ошибок обернулись утверждением закона — или (если кому-то современное искусство не по душе) что много мелких обманов обернулись большим враньем.

Чернобородый Леонид Голенищев говорил:

— Современное искусство непобедимо. В него уже вложено столько денег, что оно просто не может упасть в цене. Назовите хоть один пример, чтобы искусство дешевело. Нет такого примера! Не дешевеет искусство, только становится дороже и дороже. За последние годы удесятерилась цена. Видите — вот перед вами клякса, это Джаспер Джонс поставил кляксу, и она теперь стоит состояние; а вот плевки Ле Жикизду (у мастера был период, когда он набирал в рот липкие вещества и плевался в холсты) — эти произведения стоят уже дороже, чем Тициан! И то ли еще будет! Мы не можем проиграть. Мы каждый день движемся вперед.

И шли вперед. От деятеля искусства требовалось одно — но непременное — условие: присягнуть на верность некоему обобщенному продукту «современное искусство» и отказаться от так называемых национальных культурных традиций, исторически связанных с отсталым социальным строем. Казалось бы, это весьма простая препозиция, если согласиться с тем, что «современное искусство» не воплощает никакой отдельной культуры, никакого конкретного порядка — но прогресс вообще, свободу в целом. А вдруг не так? И появлялись английские, русские, китайские авангардисты — неразличимые, как подштанники в универмаге, — и все вместе они демонстрировали торжество обобщенного «современного искусства»; но было ли это современное искусство наднациональным, надкультурным, руководствовалось ли оно только понятием прогресса? А если да, то кто направлял прогресс?

Когда посетитель заходил в Музей современного искусства, он бывал подавлен пестротой и обилием дерзаний. Каждая вещь, сама по себе, могла быть пустой — вместе они приобретали силу. Слово шамана ничего не значит, взятое в отдельности, — но совокупно с верой племени в этого шамана оно значит многое. Эта совокупность (слово шамана, энтузиазм племени и агрессивность в отношении чужого) — какой характер она носит?

Состояние в искусстве, истории, политике, повседневной жизни было сродни тому впечатлению, которое производит на посетителя универмаг готового платья. Много разноцветных платьев повешено в ряд, и все вместе они производят впечатление роскоши и изобилия. Если снять любое из них с вешалки оно окажется незатейливым, скорее всего — дрянным, и цвет его будет не особенно выразительным. Но никто и ни за что, глядя на пестрые ряды платьев, не поверит, что продукция универмага — плохая. Так и состояние большой империи представлялось роскошным и заманчивым, и ее мораль и право выглядели образцом морали и права, достижения культуры и экономики ошеломляли. Но если взять отдельный пример: резню в Рачаке, голод в Индонезии, инсталляции из фекалий, адюльтер с секретаршей или махинации с нефтяными скважинами, то можно усомниться и в большом целом. И задача философии коллаборационизма состояла в том, чтобы в целом (то есть в самом порядке вещей) сомнения не было. Иначе говоря, проблема данной философской системы (как и многих иных доктрин) состояла в нахождении равновесия меж частью и целым. Парадоксальным образом идейный коллаборационист стоит именно за частное — но, в целях сохранения этого частного, обязан отстаивать целое.