Учебник рисования - Кантор Максим

— Я работаю! — сказал Кузин гордо, и перст Кузина показал куда-то за пределы кухни, туда, где находился письменный стол.

— Строчишь доклады — и приравниваешь этот труд к вождению поездов?

— Ты издеваешься надо мной? — Давно они не говорили со Струевым, и, наверное, лучше вовсе было не говорить.

— Наследие гуманистов, — сказал Клауке, которому хотелось участвовать в разговоре. Было время, его мнения ждали и спрашивали — а сейчас он ждал, чтобы вставить реплику, — сыграло важную роль в европейской культуре. Интеллигенция продолжила дело гуманистов.

— Нахожу, что это справедливо, — надо успокоиться и терпеть, — решил Кузин.

— Нет, несправедливо. Абстрактный гуманизм бывает — но абстрактной интеллигенции не бывает. Интеллигенция — это собрание образованных людей, которые выполняют в государстве конкретную задачу — совсем не абстрактную.

При слове «абстрактная» взгляд Струева упал на новую книгу Питера Клауке о втором авангарде — немецкий ученый принес книгу в подарок Борису Кирилловичу, сделал нежную надпись на титуле и положил свое произведение на стол. Струев взял книгу и с раздражением бросил на пол. Потом продолжал:

— Не знаю, как устроено у англичан и немцев, а в России интеллигенция потребовалась, чтобы встать между дураком-народом и сволочью-правительством. Народа много в России, а выражать чувства он не обучен — вот интеллигенция и говорила вместо него. Можно сказать, что это — гуманная цель, поскольку народ все же из людей состоит. Интеллигенция рассказывала просвещенному начальству о том, что так бывает, когда кто-то мерзнет, а кто-то мало ест.

Струеву показалось недостаточно того, что он сделал с книгой Клауке, он поэтому пнул книгу ногой и отбросил в угол. Суперобложка разорвалась, и корешок книги отлетел от блока страниц. Немецкий профессор не отреагировал никак, только подался еще дальше к стене.

— Но ведь и интеллигенция тоже из людей состоит! И образование ширится! И все больше людей хотят не в шахте работать, а за столом сидеть. А потом работников умственного труда стало очень много. Они про себя могли подумать, что они тоже народ. И у них возникли их собственные проблемы. Они жили за счет общества, но выражали это общество они — а не те, кто их кормил. Разве мы жили не так, Боря?

Кузин нагнулся за книгой Клауке, демонстративно поднял ее с пола: чужой труд надо уважать. Вот Питер потрудился, второй авангард описал.

— Мы больше не хотели описывать чужие проблемы — у нас есть собственные, куда более серьезные. Нас ведь в правах ущемили, верно? Сталин определил работников умственного труда, как прослойку между классами. Обидно: отчего продукт крестьянина имеет большую ценность? Без хлеба, пожалуй, обойтись можно, а без гуманизма — как обойтись? Сердце и душу питать надо, не так ли? Знаешь ли, с какого времени отсчитывать формирование интеллигенции как класса? В тридцать седьмом году это произошло — когда свою беду интеллигенция выделила из общей беды, вот когда. Что народ сажают в лагеря — хрен с ним, но наших сажают — вот в чем горе.

— Но, Семен, скажи честно: разве это — не так?

— Наверное, если убивают тех, кто может читать и думать, это хуже, чем убивать тех, кто не умеет думать. Наверное, так и надо сказать. Да и потом, какого черта я тут должен перед тобой защищать народ? Терпеть я его не могу, вот что! Плевать я на него хотел! Сгноят их в лагерях, дурней немытых, так бабы новых нарожают — долго ли? А интеллигента беречь надо. Но вот штука: так сказать может любой — кроме самого интеллигента. Ему — так говорить не положено.

— Если он не скажет — кто скажет?

— Никто не скажет, верно. Но в тот момент, когда так скажет он сам, — перестанет быть интеллигентом, только и всего. Потому что задумана была интеллигенция — как адвокат народа. И больше она ни за чем не нужна.

— Почему я должен думать о народе? Я ничего не должен народу, который меня предал.

— Народ тебя предал?

— А кто такой вертухай? Кто конвоир на зоне? Кто в суде сидит? Народ. — И опять мелькнуло таежное видение: синий лес, собаки, ограждения из проволоки. — Народ аплодировал, когда тащили интеллигентов на плаху, народ свистел и улюлюкал, когда нас вели по этапу.

— Обидно, конечно, — сказал Струев, — такие уж они мерзавцы неблагодарные. Но ничего не поделаешь, требуется гадов простить. Есть такие неприятные особенности в нашей профессии. Ты ведь защищать совесть хотел, затем и наладил свое производство. Так терпи производственные травмы. Рабочий терпит, если его задавит на шахте. Рыбак терпит, если лодка тонет в море. Терпи и ты. Это — твоя профессия. И она до тех пор имеет смысл, пока ты ее не ставишь выше профессии шахтера.

— Шахтеры не нужны больше, — сказал Кузин.

— Точно! Не нужен уголь, сейчас нефть в цене. Случился поворот на рынке. Шахты стали закрываться, а количество образованных менеджеров увеличилось в сто раз. И разве только менеджеров? А издатели? А писатели? Одних художников, — с отвращением сказал Струев, — не сосчитать. Сформировался класс, который пролетариат задавит. У интеллигенции есть свои орудия производства, она производит свой продукт — культуру. У нее появилось классовое сознание, корпоративная солидарность. Она осознала себя передовым классом — ведь антиисторическая роль крестьянства уже доказана, свою позорную роль пролетариат уже сыграл. В современном мире, где обработка мозгов важнее обработки полей, — кто гегемон истории? Интеллигенция осознала историю общества — и в этом особенность класса-гегемона — как свою собственную историю. Интеллигенция правит миром! Худо ли?

— По-моему, — сказал Кузин, — совсем не худо. Но это — утопия.

— Нет, — сказал Струев, — даже не утопия. Кто ж ей даст. Холопом родился, умрешь холопом. Кто рынком правит — тот и будет править всегда, просто хозяин приказчика поменял. Рабочий класс размылился — производство изменилось. Тогда пригодилась интеллигенция — ей дали покомандовать. И дали безбоязненно: как планы ни строй — а лучше плана, чем подчиняться начальству, не придумаешь, это у тебя, Борис Кириллович, в крови. Дали тебе поиграть во власть, а ты что сделал — отдал страну всяким балабосам и дупелям, не тебе же самому возиться, проценты считать. А балабосы с дупелями набрали полные мешки и думают, кого бы сторожем их добра поставить? Никого лучше, чем гэбэшника в погонах, — и не придумать. И ты, Борис Кириллович, этому обстоятельству рад — тебе ответственности меньше.

Борис Кириллович слушал Струева, и непонятное волнение охватывало его, и против воли он пришел в возбуждение. Он был умнее Семена Струева и знал значительно больше, и лучше мог бы описать все то, что произошло. История шла криво, но она шла все-таки, и движение истории Кузин мог видеть яснее, чем его наивный собеседник. Когда Струев говорил, Кузин готовил ответные реплики, но, совсем было изготовясь их произнести, все же не произносил. Он знал, что Струев говорит только часть — и малую — того, что можно было сказать, того, что сказать следовало. Он знал также, что из данной ситуации выход существует только один — неустанная духовная работа, труд над книгой которая была задумана как продолжение первой, работа над новым трудом, который, может быть, сумеет хоть несколько, но изменить положение дел. В чем выражается сострадание, хотел спросить Кузин, в том ли, что ты даешь народу, то есть многим бесправным и безъязыким, пример духовной работы и показываешь им, что есть иное измерение жизни, — или в том, что ты разделяешь бесправную жизнь народа? Что, в конце концов, принесет больше пользы? Но он не спросил этого, поскольку сам себе мог ответить, что духовная деятельность приносит больше удовлетворения ему самому, чем тем, кого он хотел бы этой деятельностью обучить. Что они должны обучиться, Кузин не сомневался, он не сомневался, что в обучении благо и что он, Борис Кириллович, лучше, чем кто-либо другой, может это благо создавать. Существует бесконечный учебник жизни, и каждый гуманист вписывает туда новую задачу для начинающих, вот и все, что следует однажды понять, — но неожиданно Кузину пришла в голову мысль, что он пишет задачи в том учебнике, где в самом конце уже давно приведен ответ — и этот ответ написан не им. И ответ этот, по всей вероятности, гласит, что обучать этих учеников не имеет смысла — их все равно раньше употребят по какой-то иной надобности, и обучение им не пригодится. Можно ли обучать тому, что востребовано не будет? Можно, сказал себе Борис Кириллович, и даже необходимо. Потому необходимо, что процесс обучения важен сам по себе, вне зависимости от результата. Так и врач должен лечить больного, даже если знает, что больной все равно умрет. Надо продолжать сопротивляться недугу — социальному, телесному, умственному — безразлично. Надо вливать лекарство в умирающее тело просто потому, что сопротивление докажет возможность жизни. Надо продолжать работать, даже если все против тебя. И каста врачей может быть презираема за то, что не спасает от смерти — хотя она смерти противостоит. Но у них нет выбора, подумал Борис Кириллович, они, даже если бы захотели, не смогли бы отменить биологический закон, и, в общем, наличие смерти врачей скорее устраивает, дает верное рабочее место. Но если бы выбор существовал у обучающего: изменить ответ в учебнике и сразу подсказать его ученику — или продолжать обучать правилам, которые не работают, что тогда? Но и тогда, сказал себе Борис Кириллович, следовало бы все равно медленно обучать и воспитывать, потому что неуклонный трудный путь социального развития надо пройти постепенно. Ничего из того, что пришло ему на ум, вслух Кузин не сказал.