Порок сердца - Соя Антон

— Всем прощение есть, даже таким, как ты, может быть. Все похоть твоя да гордыня. Ишь натура какая любвеобильная. Молись и кайся.

— Пантелеймон. А ты никак заревновал, ишь зарделся, как девушка.

— Опять ёрничаешь. — Священник смерил Лену тяжелым взглядом и сердито добавил: — Если б не дите в пузе у тебя, выгнал бы сейчас взашей за такие слова.

— Сам же сказал — натура у меня любвеобильная, а натура-то от Бога. А Бог-то сам есть любовь.

— Ишь разговоры бесовские пошли. Любовь, а не похоть. Различать их надо, иначе бед не оберешься. Сдается мне, что ты оправдываться пришла, а не каяться. Нет твоим грехам, Лена, оправдания, а прощение отмолить надо да заслужить поведением праведным.

— Я молюсь. — Лена изменила тон и просяще добавила: — И ты за меня помолись, Паня… отец Пантелеймон. Боюсь, поведение свое не успею я исправить. Того и гляди рожу, а сама на тот свет непрощенная уйду. Цыганка мне в детстве нагадала, что погубит меня мужик, но не настоящий. Не объяснила больше ничего. Наверное, младенец, отец Пантелеймон, ты уж о мальчике моем позаботься, если что. Пусть наследство Папагеново получит сполна, а то ведь Павлов все пропьет.

— Я молюсь, Лена, за тебя каждый день, еще с семинарии начал. Так что, может, и отмолил. Все в руках Господа. Я верю, что все у тебя будет хорошо, и скоро я к вам приду — маленького крестить. А насчет Павлова подумай, пока он тебя не загубил. Все одно — не венчаны.

— Спасибо, отец Пантелеймон, за добрые слова. Мне они сейчас так нужны.

В соседней комнате раздался звонок телефона.

— Больше ничего рассказать не хочешь? — Отец Пантелеймон слегка напрягся, прислушиваясь к звонку.

— Про отца ребеночка, что ли…

Их разговор был прерван стуком в дверь.

— Кто это там?

В комнату вошла жена отца Пантелеймона — Ольга:

— Простите, но тут срочный звонок.

— Я же просил не беспокоить нас, — недовольно обратился к ней священник, но тем не менее подошел к дверям и взял у нее телефон.

Он разговаривал тихим голосом, но динамик в трубке был очень громкий, и Лена хорошо слышала весь разговор. Сперва она не прислушивалась к тому, о чем там говорят, но неожиданно ей показался знакомым голос на том конце линии. Она отчетливо услышала фразу и наконец узнала голос — это была Катя, обращаясь к священнику, она говорила:

— Отец Пантелеймон, мы с ребеночком вас ждем, сегодня в шесть, как договаривались.

— Хорошо. А чего звонишь-то?

— Так метелью подъезд к дому занесло, а чиститьто некогда мне, я выйду к шести на дорогу, путь вам осветить. Не опаздывайте, ладно?

— Хорошо. Жди.

Темная волна захлестнула сознание. Свет померк. Голова загудела. Этот голос… этот голос она бы узнала и во сне. Это какое-то наваждение. Ее же нет, она уехала! Этого не может быть! Значит, все ложь! Кругом один обман!

Отец Пантелеймон окончил разговор, положил трубку на стол и повернулся к Лене. Она была уже не в себе, она просто задыхалась от возмущения:

— Ждет с ребеночком! Это же Катин голос был! Это что за представление, батюшка? И здесь достала сучка!

— Что ж, врать не буду, тем более что это явно добрый знак от Бога. Подает Он его тебе, Лена, чтоб не боялась ты, рожала. Видать, простил он тебя, раз святая наша из монастыря позвонила. Хороший звонок.

— Хороший? Estas loco!^[35] Да ты охренел, Паня?! — Лена быстро вскочила со стула, да так, что тот упал. — Эта шалава еще и родила раньше меня! А ты все знал! А может, еще и Женьку к ней возил? За моей спиной. Иуда! Предатель! Que me maten!^[36] Поп липовый! А я-то, дура, душу тут перед ним изливаю, перед Богом его!

— Не богохульствуй, Лена! — Отец Пантелеймон попытался остановить ее излияния. — Не гневи Бога. Катя в монастыре, она почти святая — ей видения были. И ребенок ее жив — одним грехом твоим меньше. Радуйся.

— Щас! Одним меньше — одним больше. Вот, на забери, не верю больше ни тебе, ни ему. — Одним движением она сорвала с себя крестик и швырнула им в попа. — Разорву на тряпки сучку, а кобеля давно кастрировать пора!

Она оттолкнула Пантелеймона от двери, резко выскочила, чуть не ударив дверью вовремя отскочившую Ольгу, и бросилась от дома бегом.

— Дура! Какая же я дура! — на ходу, не переставая, ругала она себя.

Обескураженный отец Пантелеймон посмотрел ей вслед, прикрыл дверь, встал на колени перед образами и начал молиться.