Порок сердца - Соя Антон

Память вернулась быстро, за одну ночь. Неделю после коламской экспедиции я была примерной Катей — переживала и пережевывала свою бурную молодость, страдала дура, и тут бац, как кино длиной в ночь. Легла Катей — встала Леной. Почти все вспомнила и даже с утра знала, что дальше делать. Как довести до ума то, что начала восемь лет назад. Только чувство благодарности к Гришеньке не прошло, а увеличилось. Если бы не его золотые рученьки, гнила бы сейчас с Катей в соседней могиле. Как я этой везучей дряни завидовала, до ногтей в ладонь. Свалилась на меня и давай все отбирать, я танцевать не могу — она прима, кобелька — мою утеху — увела, я от него год залететь не могла, она, пожалуйста, с первого раза, еще и папаша, всю жизнь меня не признававший, перед смертью в больничке говорит: Катя — твоя сестра, люби ее. Это был последний удар. И что теперь: у меня ее сердце, оба ее мужика, ее ребенок, дедово наследство, а у нее моя могила да мои грехи. А все потому, что почерк у меня теперь тоже ее. Гриша, мой хороший, писать меня по дневнику научил.

Вот рожу мальчишку — и домой. В Андалузию. На виллу к морю. Не сложнее это будет, чем попадью было заставить под мою дудку спеть, странички показывать. Заставить поверить, что завещание деда липовое было. Вот это работа была — как восемь лет назад, хитрая, сложная. Рассказываю по порядку, причем сама себе, а что делать. Память штука тонкая: сегодня есть, завтра нет, послезавтра опять есть, но другая. Лучше б записать, конечно, но вот одна дура записывала, и где она? На кладбище, а у меня другие планы.

В общем, началась эта история, когда Папаген позвонил мне из больницы. Я чуть мобильник не выронила. Смешно сказать, но я ждала этого всю жизнь. Звонка, теплого взгляда, хоть чего-нибудь, от этого надменного ублюдка, которого мамаша называла моим отцом. Бедная алкоголичка не дожила до великой победы. Из-за этого горе-плясуна вся ее жизнь рухнула, опустилась на дно бутылки. «Ленка. Не верь мужикам! Русские, испанцы — все скоты. Получат свое и в отказку. Красавица моя, знай себе цену, продай себя подороже. О черт, ты опять читаешь про Испанию. Доча, брось — этот шарамыжник того не стоит. И не ходи к нему танцевать, не позорься. Хотя нет, ходи! Пусть видит, от какой принцессы отказался! Жаль его из тюрьмы так быстро выпустили». Спи спокойно, мама, я продала себя за неплохую цену. Пять миллионов евро и вилла на берегу моря. По-моему, не продешевила. Всего-то и надо — родить мальчишку, и весь мой детский бред станет явью.

Сидя у больничной койки умирающего старика, я не чувствовала к нему ни любви, ни ненависти. Жалкий, седой, а ведь ему всего чуть за пятьдесят. Говорят, он жил очень бедно, денег за свое искусство почти не брал, всю жизнь снимал угол, почти все время торчал в своей школе с чужими детишками — педофилище!

Папаген плакал, говорил что-то про детей, любовь, раскаивался, а в моей голове стучало: Andante a la concha de tu madre, hijo de puta!^[38]

Это из-за тебя, жалкий старикашка, я по самоучителю выучила испанский. Это ты ни разу не похвалил меня на своих занятиях, хотя я так старалась, танцевала лучше всех. Это из-за тебя в четырнадцать лет сердце мое оказалось с изъяном, это из-за тебя меня до седьмого класса дразнили цыганкой, а с седьмого парни начали бить друг другу морду из-за спора, кто понесет домой мой портфель. А Павлов из-за меня вообще однажды чуть не выбросил из окна комсорга класса — будущего попа. Да и выбросил бы, если бы я не поцеловала его в щеку. В общем, река воспоминаний и обид поглотила меня целиком, и я не вникала в постинсультный бред старика. Когда я провалилась в универе на «романское», я винила во всем Папагена. Когда я бредила Испанией и жаркими танцами, в которых мне уже не было места, я проклинала Папагена. Когда я согласилась на сопровождение, прозябая в модельном агентстве, и моим первым клиентом стал толстый испанец, я нисколько не удивилась. И, трахая его, переполненная ненавистью, спрашивала его по-испански, мило улыбаясь: «Ну что, папочка, теперь ты доволен?» Чертов Сальваторес! Как я хотела эту гордую фамилию когда-то. Но почему-то, сидя с ним рядом и слушая сюсюканье про доченьку и про вину, я даже не могла прослезиться. Видно, выплакала все в детстве над Кармен и Дон Кихотом да в мертвых душах московских гостиниц. Я больше не хотела фамилию Сальваторес, я была Павловой.

Когда Павлов после первой отсидки, весь такой золотой, что глазам было больно, случайно заказал нас с подругой в номер, первое, что я спросила, увидев его мощную отвисшую челюсть с золотой фиксой, такую неожиданно родную, было: Павлов, ну как там Папаген, жив еще? Потом, конечно, расплакалась на широкой павловской груди: Сашка, забери меня отсюда. А Павлов, от которого пахло точно так же как и в седьмом классе — перегаром и табаком, тоже плакал и гладил меня по голове, как собаку. С тех пор нас разлучала только тюрьма, и то ненадолго. Собака вытащила его из-за решетки, став подстилкой омерзительного жирного прокурора. Хозяин женился на собаке, вот такая трогательная история. Разве может быть в мире любовь чище и преданнее, чем между хозяином и собакой? Пусть я изменяла Павлову на каждом углу, так на то я и сука. А он лупасил меня почем зря, и я сидела перед кающимся отцом, со свежим фингалом под темными очками, но это была настоящая любовь. Сидя молча, я слушала стариковские стенания, гладила его слабую руку и думала, что, наверное, надо бы рассказать ему про все это. Но вместе с тем меня подмывало сказать ему какую-нибудь богохульную гадость. Например, про то, как отец Пантелеймон, тершийся в этот момент в коридоре, когда я его пользую, истово молится, перед тем как кончить. А потом, когда я ухожу, жестоко бичует свое грешное тело. Я думаю его плечи до сих пор в рубцах. Или спросить Папагена, не прихватывал ли он моего любимого Женьку в детстве за задницу, Майкл Джексон хренов. Ну в общем, я сидела и молчала с блуждающей улыбкой, как Мона Лиза и большую часть папиного выступления прослушала. Когда ж до моего беременного сознания дошло слово «наследство», меня пробило на нервный смех. Неужели Папаген решил оставить мне в наследство том дела о педофилии? Старик удивленно воззрился на меня, достал красивую пеструю бумажку с гербовыми печатями и испанским текстом, и вот какую замечательную историю я услышала.