Невеста Борджа - Калогридис Джинн

Из-за серьезности того, что я вознамерилась совершить, все мои чувства приобрели ту особую остроту, какую я испытывала в период безумия. На мосту было мало прохожих: несомненно, потому, что большинство горожан уже сидели по домам, опасаясь беспорядков, вызванных смертью Папы. Я смотрела на тусклые огоньки дворцов и лодок, отражающиеся в темных водах Тибра; никогда еще от реки так не несло зловонием болота и разлагающейся плоти.

Перейдя мост, мы вступили на площадь Святого Петра. В том году, когда я очутилась в замке Сант-Анджело — в год юбилея, — площадь была переполнена паломниками; нынче же на ней не было никого, кроме нескольких прохожих.

Когда мы добрались до ворот Ватикана, мое сердце забилось быстрее. Усталые, угрюмые молодые солдаты встретили меня настороженными взглядами; сейчас их уже было меньше, чем поутру. Я крепче сжала веер и прикрыла лицо. Но, узнав Джофре, стражники тут же поклонились и отворили ворота, ни о чем его не спрашивая.

Так я в последний раз взошла по ступеням папского дворца.

Мне больно было идти по этим знакомым залам: сам воздух здесь был тяжелым от предательства и горя. Когда я вступила в апартаменты Борджа, избыток позолоты и украшений показался мне не восхитительным или великолепным, а зловещим.

Я прошла через Зал сивилл — за то время, что меня здесь не было, его отмыли от крови и придали ему прежний роскошный вид. Я опустила глаза и заставила свое сердце ожесточиться.

— Сюда, — сказал Джофре и провел меня в Зал святых, где состоялось столько празднеств.

Теперь зал был превращен в своего рода лечебницу. Здесь появилась большая кровать с балдахином; на столах стояли тазы с водой, бутыли с водой и вином, кубок, какие-то лекарства; тут же лежали полотенца. Джофре сказал правду: Александра бросили все, кроме Гаспара, который спал в кресле рядом с кроватью понтифика.

Посреди кровати, прямо под яркой фреской, изображающей Лукрецию в виде проницательной святой Катерины, лежал Папа. Шапочка была снята, обнажая лысую макушку и пряди растрепанных седых волос, пушистых и нежных, словно у младенца. На нем была лишь льняная ночная сорочка; простыня накрывала тощие ноги и круглый, выпирающий живот. Папа тоже дремал, хотя глаза его были приоткрыты; веки опухли и почернели; лицо приобрело сероватый оттенок, а щеки запали, придавая Александру сходство со скелетом.

Я выпустила руку Джофре. Он подошел к Гаспару, осторожно встряхнул его за плечо, чтобы разбудить, и что-то прошептал испуганному камерарию. Уж не знаю, что именно он ему сказал. Мне было достаточно того, что ложь моего мужа сработала: Гаспар встал и вышел из зала.

Я повернулась к Джофре.

— Муж, — сказала я. — Возможно, тебе тоже лучше было бы выйти.

— Нет, — твердо ответил он. — Я прослежу, чтобы тебе здесь ничего не угрожало.

Я прошла к столу, положила на него веер, потом налила в кубок немного вина. Пока Джофре наблюдал за входом, я извлекла зеленый флакон, высыпала в вино половину его содержимого и размешала. Этой дозы хватило бы на пятьдесят человек, но, достаточно хладнокровная для совершения убийства, я все-таки не была жестокой. Я хотела, чтобы Александр умер быстро, без страданий.

Удостоверившись, что все готово, я кивнула мужу. Джофре отошел от двери, присел на край кровати и осторожно коснулся руки старика.

— Отец, — позвал он.

Веки Александра дрогнули; он в замешательстве взглянул на своего мнимого сына.

— Хуан?

— Нет, отец. Это я, Джофре.

На глаза моего мужа навернулись слезы, лицо вдруг исказилось от горя. Я подошла к нему, держа кубок.

Александр сразу же узнал меня, невзирая на всю маскировку.

— Санча? — Голос его был слабым и пронзительным, но в нем проскользнула нотка веселья. Кажется, он рад был видеть меня. — Санча, ты пришла меня навестить… А что, уже карнавал?

Александр словно позабыл об убийстве моего брата и о том, что меня заточили в тюрьму. Он говорил со мной, как мог бы говорить с Лукрецией в поисках тепла и утешения.

— Санча, а где Хуан?

Я обошла мужа и выступила вперед.

— Он спит, ваше святейшество. И вам тоже нужно поспать. Вот. Это вам поможет.

Я поднесла кубок к его губам; Александр пригубил, закашлялся, но потом отдышался и сделал несколько глотков. Когда я отставила кубок, он скривился:

— Оно горькое.

— Самые действенные лекарства всегда горькие, — отозвалась я. — А теперь отдохните, ваше святейшество.

— Скажи Джофре, чтобы он перестал реветь, — брюзгливо произнес он, потом вздохнул и опустил почерневшие веки.