Путешественник из ниоткуда - Вербинина Валерия

– Я слышала, что она вам рассказала, – горячо прошептала компаньонка, глядя на мою спутницу. («Еще бы ты не слушала, – подумал я. – Наверняка у тебя в жизни других развлечений нет».) – Клавдия Сергеевна – добрейшая женщина, но ее тоже можно понять. Не хочет бросать тень на семью, а как же иначе?

Вера Илларионовна сглотнула и продолжала:

– Я до сих пор помню, как они ссорились. Аннушка ей одно, Клавдия Сергеевна – другое, Аннушка давай перечить, а полковница тогда кричит: «Молчи, душегубка! Убийца!» Вот так.

– Убийца? – в оцепенении переспросил я, но Амалия послала мне предостерегающий взгляд.

– Полковница ее все время душегубкой называла, – прошептала компаньонка. – И было за что. Ведь она, когда ей годков пятнадцать было, и удавила Петрушу.

– Брата? – мрачно спросила Амалия.

– Да. – Вера Илларионовна несколько раз кивнула. – Подушкой удавила. И никто бы ни о чем не догадался, если бы доктор в пальцах ребенка перо не нашел и не сказал отцу.

Перо! Так вот оно что!

– Аннушка его всегда ненавидела. И свою мачеху – тоже. Только и думала, как бы им навредить. Ну и... вот. Доктор хотел поднять шум, довести дело до суда, но семья предпочла замять. Только Лев Сергеевич после той истории тяжко заболел, да так и не оправился. Очень скоро умер-то, и года не прошло.

Так вот почему Анна Львовна наотрез отказалась называть сына Петром и окрестила его Павлом! Она не хотела, чтобы имя напоминало ей об убийстве, которое она совершила – и которое так и осталось безнаказанным.

– Когда потом был суд из-за наследства, – добавила компаньонка, – мачеха Аннушки пыталась обвинить ее в убийстве, но тому доктору дали хорошую взятку, и он под присягой заявил, что ребенок умер естественным путем. Тем дело и кончилось.

– Ясно, – сказал я. – Вы не знаете, что потом стало с той женщиной? С матерью Петруши?

Но Вера Илларионовна лишь покачала головой:

– Мне только известно, что она получила какие-то деньги и уехала. Больше не объявлялась, и никто ее не видел.

Я искренне поблагодарил компаньонку за содействие. Полковница из глубины квартиры несколько раз позвала Веру Илларионовну, и та поспешила обратно, а мы с Амалией стали спускаться по лестнице.

– Ну что, теперь ищем Марию Петровну Киселеву, бывшую певичку, вдову тверского дворянина Льва Сергеевича Маркелова? – спросил я.

– Разумеется, – хмуро ответила Амалия. – И, по правде говоря, я думаю, нам стоит поспешить.

– Почему?

– Потому что у Анны Львовны еще двое детей. Если наши предположения верны, убийца вряд ли их пощадит.

Она была совершенно права, и я задумался. А затем предложил:

– Можно отправить телеграмму в N. Предупредить, чтобы Ряжский был настороже. Конечно, сами Веневитиновы тоже будут начеку, но лишняя предосторожность не помешает.

– А я пока постараюсь отыскать одного человека, – сообщила Амалия. – Он знает все об актрисах и певицах за последнюю четверть века. Если он согласится нам помочь, это будет гораздо быстрее, чем наводить справки через официальных лиц.

– А то был еще такой случай, сударь вы мой. Была у премьера Дымкина жена, актриса Денисова. И страсть как она невзлюбила драматурга Зырянского, который с труппой сотрудничал. И вот, можете себе представить...

В маленькой квартирке стоял удушливый чад. Пахло керосином, прокисшими щами, нестираным бельем и старостью. Всюду – на полу, под столом, на подоконнике – были навалены как попало кипы газет и книг, выпущенных давным-давно и забытых, верно, всеми, исключая разве что авторов. Одно стекло в окне было надтреснуто, а в углу в клетке сидел, нахохлившись, старый облезлый попугай неопределенного цвета с ободранным хвостом. Под стать ему был и хозяин унылого жилища – согбенный старичок с хитрыми серыми глазками и маленьким заостренным носиком, Игнат Максимович Колокольников, театральный рецензент, завсегдатай всех премьер и великий знаток богемной жизни.

Признаться, мне хватило нескольких минут общения для того, чтобы я пожалел, что вообще познакомился с ним. Не то чтобы он был глуп и действовал раздражающе, как иные старики, – нет, он был хитер и до крайности разговорчив, но беседовал обо всем, кроме того, что нас интересовало. Похоже, Игнату Максимовичу доставляло удовольствие испытывать наше терпение, и он наслаждался тем положением, в которое мы попали, явившись за обыкновенной справкой и тем самым поставив себя в зависимость от него.

– Хитрющая баба, сударь вы мой! И вот, стало быть, для того чтобы, так сказать, скрыть свои шашни с драматургом, она и стала всячески показывать, что терпеть его не может. Если бы не комическая старуха[59] Хохлова...

Амалия повернулась ко мне. На лице ее была написана досада.

– По-моему, он просто выжил из ума, – бросила она мне по-французски. – Надо будет сказать Верещагину, чтобы уволил его и взял другого рецензента. Этак он скоро Шекспира от Мольера не отличит!

Колокольников несколько раз озадаченно моргнул. Веки у него были красноватые, набрякшие, совершенно лишенные ресниц.

– Гм, так о чем бишь я... А вы, сударыня, значит, изволите быть знакомой с господином Верещагиным? Главным редактором?

– Мы с господином Верещагиным старые знакомые, – отозвалась Амалия, стряхивая какую-то ниточку с рукава. – Я его знала еще тогда, когда он был простым репортером, до дого, как он столь удачно женился и дела его пошли в гору[60].

Мне показалось, что в ее тоне мелькнуло неодобрение. Или только показалось?

– Ну тогда... тогда... – Игнат Максимович замялся. Затем с необычайной робостью промолвил: – Может быть, сударыня, вы замолвите за меня словечко? Чтобы его милость прибавили мне хотя бы по копеечке за строчку... А то стар я стал, молодые рецензенты зубастые пошли, нашего брата, старика, не уважают...

Попугай в клетке встрепенулся.

– Карамболь! – хрипло рявкнул он. – Дерржись!

– На жизнь не хватает... – вздохнул старик. – А тут еще птица эта... прожорливая до страсти... Только и делает целый день, что ест.

– Сказать, конечно, я ему могу, – отозвалась Амалия, – но ходят слухи, что господин Верещагин прижимист до неприличия. Поэтому мы сделаем проще. – Она достала из кошелька трехрублевку и положила ее на кипу газет. Игнат Максимович сглотнул слюну. – Итак?

– Мария Петровна Киселева, – напомнил я. – Та самая, которая удачно вышла замуж в Тверской губернии. Кажется, она была певичкой...

Старик вздохнул.

– Киселева, Киселева... Знал я нескольких Киселевых, которые подвизались на сцене в разном качестве. Был Киселев, дай бог памяти, Дмитрий, jeune premier[61], он теперь станционный буфетчик... Потом Марья Егоровна Киселева, которая вышла замуж за какого-то поручика... Он еще ее из ревности чуть не ухлопал потом... целая история была... – Колокольников пожевал губами, припоминая. – Потом был Алешка Киселев... ну тот помер лет десять назад от белой горячки... Настасья Киселева, она в Орле мелочную лавку держит... Ну и ваша Марья Петровна, наконец... Бывала она пару раз в столице, в Москву тоже заезжала... Голоса у нее особого не было, зато ноги она умела показывать. Тоже талант, не отнимешь... Киселев, первый ее муж, был антрепренер, он через два года после свадьбы от чахотки умер. А собственная фамилия ее была Шумилина... нет, Шумихина... Ну да, Марья Петровна Шумихина.

– Как?! – болезненно вскрикнул я. – Шумихина?

А ларчик просто открывался, сказал бы наш брандмейстер... Марья Петровна! Хозяйка «Уголка для проезжающих», румяная вдова... та самая, к которой неровно дышал Ряжский, та самая, которая, по его словам, не хотела идти на свадьбу Елены под предлогом неотложных дел... Боже мой!

– Клянусь подагрой! – прокричал попугай, топорща жидкие перья. – Драма! Невыносимо!

– Что с вами, вам нехорошо? – участливо осведомился старик.

В глазах у меня и впрямь потемнело, но – от злости... Я рванул воротник.

– И она потом вышла замуж в Тверской губернии? – допытывалась Амалия. – Вы уверены?

– Сударыня! – с чувством сказал Колокольников, разводя руками. – Конечно, она и была... Искала себе, так сказать, тихую гавань... ну, вы понимаете...

Амалия откинулась на спинку стула. Я видел, что она хотела многое сказать, но не стала. Она залезла в кошелек и вынула из него еще одну трехрублевку.

– Вот... Купите ему корма... – И баронесса мотнула головой, указывая на попугая. – Простите, Игнат Максимович, нам надо идти.

– А зачем она вам понадобилась? – полюбопытствовал Колокольников, провожая нас до двери. – Певичка она была так себе, актриса – тоже... Али натворила чего?

– Много чего, – уклончиво ответил я, не желая вдаваться в подробности.

В тот же день мы уехали обратно в N. С вокзала я дал телеграмму Ряжскому, чтобы он немедленно задержал Марью Петровну Шумихину и не отпускал ее до нашего появления.

– Все ясно, – твердил я, когда мы ехали на извозчике с глуховской станции в N, – теперь все ясно... Марья Петровна все же сумела получить небольшую часть наследства мужа. Она перебралась в N и на полученные деньги открыла гостиницу. Вероятно, тогда она еще не помышляла о мести, но судьбе было угодно, чтобы женщина, убившая ее ребенка, купила имение по соседству... Аннушка, душегубка, как ее называла родная тетка, была богата, счастлива, выдавала замуж дочь, и не похоже было на то, что призрак убитого маленького мальчика тревожит ее сны... И тогда Марья Петровна решила отомстить, ей было невыносимо глядеть на торжество убийцы. Сначала она убила двух собак, что сошло ей с рук, более того – никто на нее даже не подумал. Потом, улучив момент, разделалась с Еленой... нарочно так рассчитала день ее гибели, чтобы родителям было больнее всего... А потом наступил черед Головинского, о котором все знали, даже священник отец Степан, что он любовник хозяйки усадьбы. Может быть, ничего бы не произошло, если бы Анна Львовна с семьей не приехала сюда... Ведь мачеха не искала с ней встречи, все началось уже после того, как Веневитиновы перебрались в Старово. А после убийства Головинского, не удержавшись, Марья Петровна оставила знак, который должен был указать Анне Львовне, за что ее казнят. И та поняла, что именно означает перо... Очень хорошо поняла! Но не могла ничего рассказать полиции, потому что иначе ей пришлось бы упомянуть об убийстве, которое совершила она сама.