Иосиф Сталин. Начало - Радзинский Эдвард

Гитлер, старавшийся быть сдержанным, тут не стерпел. Он буквально завопил: «Мне не нужны ваши голоса! Ваш предсмертный час пробил! Германия свободна от вас!» Он еще что-то выкрикивал, покрылся потом, глаза лезли из орбит. Когда же, наконец, остановился, рейхстаг испуганнодружно аплодировал. (Быстро они усвоили хорошо знакомые нам привычки!)

Улица теперь шутливо звала рейхстаг «самым большим хором Германии», ибо у него осталось одно право — петь хором государственный гимн. (Впрочем, шутки вскоре прекратились — эффективно заработало гестапо. И это тоже было так хорошо знакомо…)

Принятый закон давал право правительству арестовывать депутатов рейхстага, если оно считало их врагами «пробудившегося народа».

Вторая партия в парламенте — социал-демократы — вскоре отправится в концлагеря. Вместе с ними туда же пойдут их непримиримые враги — коммунисты. Главные оппозиционные партии были запрещены, остальные партии угодливо, наперегонки, самораспускались.

Так что нацисты стали единственной правящей партией в Германии — «руководящей и направляющей!». Всякий, кто желал организовать другую партию, по закону(!) отправлялся в тюрьму… И так же как у нас после Революции, все оппозиционные газеты были немедленно закрыты.

Геббельс продолжил создавать новый мир. Летом того же 1933 года ввели обязательное приветствие для государственных служащих «Хайль Гитлер!». Все официальные письма должны были заканчиваться таким же заклинанием. Гражданам Германии надлежало иметь дома новые государственные флаги — со свастикой. Причем «желательно, чтобы свастику на знамени вышивала мать семейства» (и люди быстро выучили знакомое: «желательно» — значит «обязательно»).

1 апреля Гитлер объявил всенародный бойкот еврейским магазинам. В эти первые месяцы евреи изгонялись с государственной службы и из университетов. Но это было только началом.

1 мая Гитлер назвал Днем труда. Геббельс организовал очередное невиданное зрелище — стотысячную рабочую демонстрацию под лозунгом «Уважайте труд и рабочего», чтобы 2 мая… закрыть все профсоюзы! Теперь рабочими, их зарплатой, трудоустройством руководило государство. Забастовки считались преступлением.

Страна стремительно становилась нацистской.

В ноябре я слушал по радио речь Гитлера: «Когда кто-то говорит: „Я не перейду на вашу сторону“, — я спокойно отвечаю: „А кто вы такой? Вы умрете, вас не станет, а ваш ребенок уже принадлежит нам! И поверьте, ваши потомки не будут знать ничего, кроме принадлежности к новой Германии“». Он был прав: началось срочное переписывание учебников в духе нацистской партийности. Учителей спешно отправляли на курсы, где выясняли их взгляды.

И это было хорошо мне знакомо, будто Гитлер долго изучал нашу жизнь…

Вся молодежь должна была вступить в Гитлерюгенд. Родители, посмевшие препятствовать своим детям, приговаривались по новому закону к срокам тюремного заключения. Но таковых теперь не было.

Как я уже писал, это был пик моей вербовочной работы. Уже после моего отъезда из Германии, накануне войны заработает небывалый радиооркестр наших агентов. Добрая сотня подпольных радиопередатчиков, размещенных в Германии и в оккупированных немцами странах. Знаменитая «Красная капелла» — так будет называться эта подпольная сеть.

Руководителем невероятного радиооркестра станет Харро Шульце-Бойзен. Кто бы мог подумать, что внучатый племянник знаменитого гросс-адмирала фон Тирпица, имя которого носил гигантский линкор, краса и гордость гитлеровского флота, согласиться работать на большевиков!

Вербовать его начал я. После Первой мировой войны в побежденной Германии Харро был культовой фигурой — вождем «потерянного поколения».

В черном свитере, с гривой белокурых волос, он являлся предводителем богемы и левого искусства, кумиром немецких художников-авангардистов.

В первый раз я увидел его в Париже, кажется, в 1922 году. В тот день группа сюрреалистов устраивала хулиганский вернисаж. Я конечно же пришел туда, потому что всех этих господ «леваков» в искусстве мы закономерно относили к нашим потенциальным агентам. Эти наивные экстремисты, проповедовавшие разрушение рабской буржуазной культуры, почитали Маркса и Ницше. Среди них были знаменитые в будущем поэты, прозаики и художники. Из тех, кого я запомнил на этом вернисаже, — двадцатилетние Арагон, Элюар, Бретон, русская девица Гала (кажется, ее настоящее имя — Елена)… Эта длинноногая дева с ленивой грацией кошки, с загадочными китайскими глазами была женой Арагона и любовницей Макса Эрнста (как и положено разрушителям культуры, сюрреалисты смело крушили и собственные семьи, устраивая любовные треугольники, а порой геометрические фигуры посложнее). Мы на Галу тогда очень рассчитывали. Особенно впоследствии, когда она стала женой знаменитого Дали.

Вернисаж проходил в подвале. В приглашении писалось, что будут выставлены новые полотна уже известного тогда Макса Эрнста. Помню, я спустился в подвал, но никаких полотен не увидел — там царила непроглядная тьма. Время от времени кто-то чиркал спичкой, будто помогая посмотреть на выставленные картины, но спичка тотчас издевательски гасла… В темноте начали непрерывно мяукать. Потом некие тени — это были Арагон и Элюар — принялись носиться по подвалу. Они сбивали с ног посетителей, лапали визжащих дам. Все происходило под аккомпанемент оглушительного женского голоса, осыпавшего присутствующих отборными ругательствами, в это время другой женский голос подозрительно правдиво изображал оргазм.

Как и положено в то безумное время, вернисаж имел невероятный успех. Газеты дружно объявляли новое течение — сюрреализм — «тем», то есть новым и главным. И общество поверило. Это было то же самое, что делали Геббельс и Коба: если во всех газетах изо дня в день повторять и повторять, неважно что, толпа обязательно поверит.

Триумф вернисажа отмечали в ресторане, где я и увидел белокурого красавца Харро.

Тогда, повторюсь, было легко работать по всей Европе. Как говорили о том поколении молодых европейцев: «Если европеец в двадцать лет не „левак“, у него что-то не в порядке с сердцем, если в сорок он не консерватор, у него не в порядке с головой»… Харро был двадцатилетним «леваком».

Знакомство наше я продолжил в Берлине, уже в самом начале тридцатых. В это время Харро презирал эпоху кайзера, но смеялся над правившими социал-демократами. Он был страстным почитателем революционной поэзии и поклонником нашей Революции. Издавал крайне левый журнал «Противник» («Дер Гегнер») и гордился тем, что журнал закрыла власть.