Иосиф Сталин. Начало - Радзинский Эдвард

От тех дней у меня остались записи. Но последовательность событий могу перепутать. Вам ее придется проверить.

Грубый разговор Кобы с Крупской воскресший Ильич тотчас использовал, чтобы избавиться от надзора Кобы. Он написал ему гневное письмо.

Я был в кабинете, когда Кобе его принесли. Он прочел его вслух. Не знаю, позволил ли мой друг сохраниться этому письму в архивах. Так что привожу его (надеюсь, память не подвела):

«Уважаемый т. Сталин! Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу вас взвесить, согласны ли вы взять сказанное назад или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением, Ленин. Копии — тт. Каменеву и Зиновьеву».

Каков боец! Разослав копии членам Политбюро, Ильич взорвал ситуацию. Разве может надзирать за ним человек, с которым он порывает отношения? Но сделал он это напрасно и поздно. Мой друг Коба, как и положено великому шахматисту, просчитал будущие ходы противника. И за пару недель до этого письма попросил Политбюро освободить его от опеки над больным Лениным. Но он отлично знал, что и Зиновьев и Каменев смертельно напуганы попытками больного Ильича встречаться с Троцким (мог возникнуть опаснейший блок обоих вождей Революции!). И они не позволят Ленину уйти из-под строгого надзора Кобы. Так все и случилось. Несмотря на смиренные просьбы Кобы избавить его от контроля за Ильичем, большинство в Политбюро постановило: «Отклонить».

Волею партии Коба останется ленинским надсмотрщиком до смерти Ильича.

Вслед за письмом в кабинете появился один из врачей, приставленных Кобой к Ленину. Он только что примчался из Горок. И торопливо объявил:

— Сегодня ночью Ильич вновь потерял дар речи, только шептал отрывочные слова и звуки. Под утро, к счастью, речь вернулась, но частично.

— Вы знаете, что это такое? — Коба помахал письмом перед носом врача.

— Нет, товарищ Сталин.

— Это письмо товарища Ленина к товарищу Сталину. Зачем мы там вас держим? Вы не имели права давать ему ручку и бумагу! Надеюсь, вы не нарочно это делаете? Надеюсь, вы не сознательно губите Вождя?

Врач побледнел.

— Это не мы, это она… — забормотал он.

— Но спросим с вас. Если это повторится… Помните, вы на боевом посту!

После ухода врача он сказал мне:

— Садись и пиши.

И начал диктовать мне письмо, которое конечно же не хотел доверить секретарям.

«Товарищ Ленин!.. Я сказал по телефону товарищу Крупской приблизительно следующее: „Врачи запретили давать Ильичу политинформацию… Между тем вы, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича…“ и прочее.

Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое, предпринятое „против вас“. Впрочем, если вы считаете, что для сохранения отношений я должен взять назад сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чем тут дело, где моя вина и чего, собственно, от меня хотят».

Это письмо оказалось последним письмом бывшей ленинской тени умиравшему кумиру. Последним письмом исчезающего верного Кобы, который уже превратился в товарища Сталина.

Он сказал мне:

— Поедешь в Горки и доложишь обстановку.

Ехать и докладывать не пришлось. Уже днем позвонили из Горок. Бешенство и ярость после чтения ответа Кобы сделали свое дело. Последовал удар, и Ильич в очередной раз лишился разума и речи.

Мой друг и тут не ошибся с верным ходом.

Я уехал в Лондон и вернулся в Москву только летом. В Москве стояла несусветная жара. Солнце плавило асфальт и в каком-то кровавом мареве висело над городом. Вожди разъехались по курортам. Коба продолжал просиживать дни в кабинете… Помню, я пришел к нему по своим делам. Несмотря на жару, он сидел за столом в вечном темно-зеленом френче. От него (это часто бывало) пахло потом, он редко мылся. Но никто не смел сказать об этом обидчивому Кобе.

Я мало думал прежде о нашем сходстве. Я к нему привык. А тут будто впервые посмотрел на Кобу со стороны… И отметил: ведь и вправду похожи. Мы оба одинаково небольшого роста, с чересчур длинными руками, коротким туловищем и толстой шеей. У нас одинаково широкие плечи. На самом деле широкоплечий я, а Коба узкоплечий. Но его узкие плечи так не подходят к толстой шее. Поэтому он носит френч с подложенными плечами. И оттого не любит его снимать.

У нас простоватые, «народные» лица с аккуратными чертами — пожалуй, можно назвать их привлекательными. У обоих прямой, немного толстоватый нос, желто-карие глаза, бурые рябинки на лбу, по щекам и даже на подбородке… Только я румяный, а у него лицо бледное, землистое от постоянной работы в кабинете (хотя перед смертью у него появился розовый склеротический цвет кожи). И я — с модными в Германии гитлеровскими усиками над губой, а у него пышные, холеные усы, скрывающие верхнюю губу. И волосы — у него зачесаны назад, а я опроборен по европейской моде. Вот эта прическа и усики здорово скрывают наше пугающее сходство (в дни нашей боевой молодости, когда это сходство нам служило, он тоже иногда носил пробор). Отличны у нас и руки. Мои — большие, мозолистые, с тонкими пальцами. У него же маленькая, почти женская рука с короткими толстыми пальцами… И еще у него родинки под правым глазом и левой бровью. (Когда нам требовалось абсолютное сходство, эти родинки мне приходилось рисовать. Так же как «исправлять» уши… Они у Кобы торчали, и мне при помощи особой гуттаперчевой накладки удавалось создавать такие же уши.)

Я смотрел на него, и у меня возникло странное чувство: будто я смотрел и разбирал… себя!

…Коба усмехнулся:

— Вот получил письмо от наших великих вождей — Бухарчика и Зиновьева. Оторвались, видно, наши вожди от курортной ебли и вспомнили о деле. Пишут: «Хотя Ильич не умер, но можно считать, что его уже с нами нет». Это они так о живом и любимом Вожде! «И нам надо думать о будущем…» — Повторил: — «Нам». — И прыснул в усы. — Ворчат, просят поделиться властью. — Добавил насмешливо: — Властью делиться?! Они, интересно, поделились бы с Кобой? — И опять смешок в усы. Он бывал порой очень смешлив, когда мы оставались вдвоем. — Садись, записывай ответ.

Я сел за машинку, и он начал диктовать письмо к Зиновьеву и Бухарину (видно, не хотел диктовать секретарше).

— «Счастливые вы, однако, люди, — диктовал Коба. (В машинке испортилась буква „Ч“ — выходило по-детски: „састливые“.) — Имеете возможность измышлять на досуге всякие небылицы… А я тяну здесь лямку, как цепная собака, изнывая и задыхаясь в жару. Причем я же оказываюсь виноватым. Этак можно извести хоть кого! С жиру беситесь, друзья мои. Действуйте, как хотите, а я, пожалуй, все брошу и уеду тоже в отпуск. Устал, переутомился. Всего хорошего. Ваш Коба».