Иосиф Сталин. Начало - Радзинский Эдвард

Я кивнул.

После чего Коба передал мне заготовленный мандат за своей подписью. «Товарищу Фудзи поручается вскрыть опечатанный кабинет Ленина». Мандат следовало предъявить охраннику, дежурившему в ту ночь у кабинета. Коба протянул мне ключ.

— Поищи внимательно в книжном шкафу. Раньше у него была такая привычка. Может, оно лежит и не там. Но без него не возвращайся.

Я уехал домой за инструментами. Это особый набор, он есть у каждого разведчика и у каждого вора-домушника. Уже через час я вернулся в Кремль…

Коба проводил меня на третий этаж Сенатского дворца. Здесь находилась квартира Ильича под многозначительным номером один и в том же коридоре — его кабинет Председателя Совнаркома.

Коба ушел, а я направился по коридору, соединявшему квартиру с кабинетом. В коридоре стоял молоденький часовой. (В самом начале Ильич доверял этот пост только латышским стрелкам; но уже летом 1918 года там встали кремлевские курсанты, которым для строгости было запрещено говорить с кем-нибудь, кроме своего начальника. Теперь эти времена прошли.) Увидев меня, часовой вытянулся.

— Товарищ Сталин?

В полутьме он принял меня за Кобу. Однако быстро понял ошибку. Я предъявил мандат. Часовой на всякий случай решил позвонить Кобе. Тот подтвердил.

Этого часовому не надо было делать. Утром он сменился, думаю, навсегда!

Я вошел в ленинский кабинет. Не стал зажигать света. Вскоре глаза привыкли. Фонарь хорошо светил с улицы. Умело вскрыл стол, не повредив замка. В ящике лежали семейные фотографии, много пустых конвертов и одеревеневший сухарь белого хлеба. Но ничего другого я там не увидел. Начал искать на книжных полках. Искал долго… Коба не ошибся. На самой верхней полке, заложенный немецким томиком Маркса, прятался у стены объемистый пакет, запечатанный сургучными печатями. Конечно же я не посмел его вскрыть. На ощупь там было полсотни страниц. Ильич любил и умел писать…

Я вернулся в квартиру Кобы. Молча положил пакет.

— Этого я тебе не забуду. — И Коба обнял меня.

Зная характер друга, я понимал, что могут значить эти слова в будущем. Я вздрогнул…

Вечером следующего дня я уехал Берлин.

По возвращении узнал, как развивалась очередная шахматная партия, задуманная великим шахматистом. Сначала слух об исчезновении охранника, дежурившего у кабинета Ильича, дошел до Горок. Ильич, наслаждавшийся чудом — возвращением речи, сразу забеспокоился и потребовал отвезти его в Кремль. Его повезла сестра Маша. В Кремле он прошел в свой кабинет и… не нашел там того, что искал. Видимо, тогда он подумал, что память ему изменила. Он отправился искать в свою квартиру в Кремле. Когда не нашел и там, у него начался приступ ярости. Расчет Кобы оказался правильным — с Ильичем случился новый удар.

Сестра Маша, отвезшая его обратно в Горки, рассказала врачам, что он «чего-то очень важного не нашел в кабинете…»

Слухи о ее рассказах тотчас дошли до Кобы.

Помню, при мне он позвонил в Горки, к телефону подошла Крупская. Очень ласково Коба спросил:

— До меня дошли какие-то дурные толки. Что случилось в Кремле?

Крупская что-то долго говорила.

— Спасибо за разъяснение. Прошу помнить, что товарищ Сталин всегда к вашим услугам, — сказал он вдруг церемонно. Потом повесил трубку и сообщил: — Товарищ Крупская объяснила ситуацию. Ильич болен и оттого все представляет в несколько искаженном виде. Мария Ильинична иногда слишком некритична к его настроениям. Они обе просят забыть все, что говорила Мария Ильинична… Вот видишь, Фудзи, мы с тобой не правы. Нам не понадобится давать Ильичу другую жену, сойдет и эта! — И он прыснул в усы.

Накануне смерти Ильича мы с Кобой виделись мало. Я почти все время жил в Европе, где создал обширную сеть «наших друзей». Конечно же я читал газеты. Тогда уже вовсю шла борьба за наследство умирающего Ленина. «Правда» печатала бесконечные дискуссии… Троцкий набросился на руководство партии, то есть на Кобу, Зиновьева и Каменева. Обвинил в том, что оно переродилось в партийную бюрократию, требовал взять «новый курс» — на партийную молодежь (убрать престарелую «птицу-тройку», как он насмешливо называл блок Сталина, Каменева и Зиновьева).

В ответ Коба, к восторгу Каменева и Зиновьева, продемонстрировал силу созданного им нового аппарата: ЦК осудил Троцкого («партийного вельможу», как назвал его Коба).

Население с изумлением читало газеты, не понимая причин столь яростных дискуссий между вчерашними соратниками. Но самое страшное — не понимали тайного смысла происходившего и сами сражавшиеся участники. А происходило неизбежное: мы начали повторять вечный путь Революции.

Бог Революции — языческий бог Сатурн потребовал крови своих сыновей.

Передвигаться по Европе в двадцатые годы стало просто, и это было очень важно для нашей работы… Никогда люди в Европе не путешествовали так много, как в тот период. Особенно молодежь. Они будто спешили вознаградить себя за все, что потеряли во время войны. И человек счастливо терялся на улице в этом многоязыком потоке туристов…

Особенно легко было работать в Берлине. В Германии закончилась инфляция. Вместо биллионов обесцененных марок вошла в оборот крепкая «новая марка». Все возвращалось к норме. Бары и распивочные, встречавшиеся вчера на каждом шагу, исчезали, бордели ушли в подполье, условия бизнеса нормализовались. Теперь люди могли точно подсчитать (важно для немцев), кто сколько выиграл и сколько проиграл. Конечно же большинство проиграло. И ощущение, что их обманули, что сбережения, нажитые трудом, не просто исчезли, а кем-то присвоены и стали частью чужого несметного состояния, вызывало ярость и у разорившихся обывателей, и у левых интеллектуалов.

Для «леваков» СССР являлся страной осуществленной мечты — здесь не было богачей, этих гнусных мешков с деньгами, и раздражающих вилл миллионеров, не было ненавистной власти денег. Вечно нуждавшиеся западные интеллектуалы жаждали помочь нашей удивительной стране. Я глядел вперед и разными ухищрениями заставлял их подписывать агентурные донесения. И не ошибся. Процессы тридцатых годов в СССР сильно поменяют их настроение, но пути обратно для многих уже не будет.

Однако главными нашими агентами на Западе стали… эмигранты! Тоска по родине, неумение жить за рубежом, нищета и унижения в чужой стране толкали их к нам. Действовало и любимое иррациональное заклинание: большевики пришли и уйдут, но Россия останется. Они мечтали вновь увидеть древнюю матушку златоглавую Москву, византийскую роскошь церквей, услышать неумолчный звон колоколов. Они не знали и не хотели знать, что уже нет ни той Москвы ни тех церквей и давно умолк колокольный звон. Все двадцатые-тридцатые годы в Москве с невероятным энтузиазмом рушили церкви. Мне было странно, что Коба, который должен был стать священником, так беспощадно уничтожал храмы. До сих пор слышу этот грохот и радостный рев многотысячной толпы, когда сбрасывали на землю вековые колокола… Еще не разрушенные церкви превращали в склады. Чего только в них не хранили! Господь и апостолы в алтарях глядели на кучи мороженой гниющей картошки, на пирамиды из кочанов капусты. Коба велел разрушить и главный московский храм — Христа Спасителя, чью златую главу я видел, подъезжая к Москве…