Княжий пир - Никитин Юрий Александрович

Владимир обвел орлиным взором палату. Кивком подозвал отрока, велел негромко:

— Возьми десяток крепких парней. Приставь их к Чейману. Пусть ходят следом, следят, чтобы даже палец не прищемил!.. И двое-трое пусть сторожат Малврид. Все, выполняй!.. Э-э, погоди!.. Скажи это все вон тем двум. А то подумают еще, что я за что-то на них гневаюсь.

Он видел, как мальчишка проворно подбежал к пирующим, пошептался с Якуном и Кучугом, тут же бегом вернулся:

— Княже!.. Сперва надо знать, куда посылать. Их нет дома.

Холодок опасности пробежал по коже Владимира так ясно, что волоски вздыбились, а на руках поднялись пупырышки. Предчувствие беды стало настолько сильным, что вскочил, огляделся:

— Эти чертовы предсказатели… Кишки бы мотать из вас… Вели приготовить коней! Я сам пойду их искать.

— Где, княже?

Он зло оскалил зубы:

— Нельзя утаить две вещи: любовь и кашель. Не может быть, чтобы их челядь не знала о тайных встречах, чтобы мамки и няньки не ведали… Скажут, ежели нож приставить к горлу!

Он вышел из-за стола, успокаивающе вскинув ладони: отдыхайте, ребята. Я вернусь скоро.

Он поднимался в седло, когда на крыльцо высыпала горланящая толпа гостей. У всех красные рожи от беспробудного пьянства, глаза в кучку, за перила хватаются, чтобы не рухнуть, а один ухитрился упасть и через перила, только сафьяновые сапоги мелькнули под хохот других.

— Князь! — заорал с крыльца боярин Листохвост. — Ежели ты искать тех двух… то и мы тоже!

— Нам волхв проболталси!..

— Грит, недоброе знамение…

— Они хорошие ребята, — крикнул еще кто-то.

— Их все любят!

— Славные!

— И Чейман наш друг, да и Малврид всем по сердцу, как ясный день…

— А мы чё, не люди? Отыщем, а потом снова за стол!

Они гурьбой сбегали с крыльца, отпихивая Кучуга и Якуна, которые к своим коням пробились едва ли не последними. Орущая, горланящая толпа двинулась к воротам, редко кто держался в седле прямо, но это были старшие дружинники, богатыри, что могли по трое суток без еды и питья скакать через степи и горы, не спать и не выпускать из руки боевой топор и какие-то ведро-другое вина не могли свалить их под стол. Разве что еще и ведро хмельного меда, а затем оглоблей по лбу…

…Кучуг ворвался во двор, не дождавшись, когда откроют ворота. Горячий конь в охотку перемахнул забор, заплясал, дробно перебирая ногами и гордясь собой. С крыльца сбегали челядины. Кучуг гаркнул:

— Где Чейман?

Все разводили руками. Он спрыгнул, ухватил за плечо попытавшуюся ушмыгнуть няньку:

— Говори, где сын!

Она затряслась, взмолилась, глядя в его безумные ­глаза:

— Не знаю, не ведаю!

— Врешь, старая карга! Ты должна знать! Говори, запорю, кишки вытащу…

Она взмолилась:

— Да что ж ты, аспид лютый, от невинного дитяти хочешь?.. Он же тебе во всем послушен, вежествен, любит тебя, а ты его как змей поганый…

Он тряхнул ее сильнее:

— Говори! Его надо найти.

А на другом конце Киева Якун ухватил за горло кормилицу дочери:

— Говори, где Малврид?

— Зверь, — прошептала она, — сколько ж ты будешь невинное дитя мучить? Она ж любит тебя, во всем слушается! Другая бы убежала вовсе от такого родителя…

Он тряхнул ее сильнее:

— Говори быстро! Их надо найти как можно скорее. Волхвы говорят, сегодня им грозит беда.

Она прохрипела:

— Я вижу…

— Дура, — бросил он яростно, — я не перечу их встречам. Мы уже поладили с печенегом. Из него хороший бы викинг получился… Мы породнимся, уже решено! Но сегодня их надо оберегать!

Он чуть ослабил хватку на ее горле, старуха прохрипела:

— От тебя оберегать, зверь…

— Я зверь, но я не трону своего детеныша! Говори, я прошу тебя… Говори! Ну, хочешь, я тебе дам серебра, золота? Говори, где она? Пошла к нему на тайную встречу? Где они видятся?

Она покачала головой, это едва удавалось в его железных пальцах. В старческом голосе прозвучала гордость:

— Не все покупается за злато, ярл. Я твоего ребенка пеленала и учила ходить, я ее люблю… не выдам. Можешь задушить, можешь кишки выпустить. Но чтобы я сама указала тебе, где она прячется от твоей лютости, а ты и там нашел ее с твоим жаждущим крови мечом? Нет, ярл…

Он отпустил ее горло, старуха стояла гордо, даже выпрямилась, как будто смотрела в лицо смерти. Он отпихнул ее, сказал с яростью:

— Да пойми ты… Им грозит какая-то беда. Волхв сказал! Если так уж не веришь мне, то беги к ним сама. Предупреди. И передай, что мы с Кучугом решили породниться. Все будет хорошо.

Он чувствовал, как голос дрогнул, сломленный страхом за дочь. Старуха тоже почуяла нечто, отодвинулась, взглянула недоверчиво. Заколебалась, потом вздохнула:

— А ты не проследишь за мной?

— Что ты несешь?

— Только я отыщу их, а ты выскочишь с мечом и убьешь обоих? Как же, твою честь задели!

Он яростно стиснул кулаки. Захотелось сдавить ее горло, чтобы хрустнуло, как яичная скорлупа.

— Я не пойду за тобой следом!

— Как будто я замечу, — отрезала она уже тверже. — Вас всю жизнь учили подкрадываться незаметно, с вартовых пояса снимаете, а те не замечают… Нет, не обманешь!

Он в ярости ударил кулаком в ладонь, только бы не угодить ей между глаз, таких гордых и готовых пострадать за любимое дитя.

— Черт с тобой! — рявкнул он. — Я и сам отыщу!

Малврид быстро пробежала, пригибаясь, за орешником, а дальше тянулась заросшая лесом балка, не столько глубокая, сколь незаметная, а деревья и кусты настолько соперничали за близость к подземным ручьям, что не только конному, но и пешему ратнику пробраться трудно. А если сунется, то треск и шум слышно будет за версту.

Чеймана еще не оказалось, на этот раз она поспела раньше. Поискала местечко, надо бы укрыться так, чтобы потом прыгнуть ему на спину со страшным рыком: «Гав!» Он всякий раз пугается страшно, хотя в прошлый раз заподозрила, что хитрит и притворяется, чтобы сделать ей приятное.

Сегодня ее отец на пиру у князя пробудет снова до ночи, а то и до утра, а домашние ее не выдадут. Не всем пришелся по душе Чейман, все-таки печенег, но все признавали его отвагу, удаль, говорили с жалостью, что, если бы не его узкие глаза и смуглая кожа, он мог бы стать викингом.

«Да будь он кем угодно, — сказала она себе. — Я все равно не могу без него. И почему отец не понимает, ведь он, как говорят, огнем и кровью добыл себе невесту, ее мать, а когда она погибла через год, больше не посмотрел ни на одну женщину… Почему он полагает, что так любить мог только он, а его дочь не может?»