Княжий пир - Никитин Юрий Александрович

Но все это, ценимое простыми людьми… не важно, что среди них и бояре, — терем, богатство, семья, — в одночасье сгинуло. Но никакие пожары не вольны отнять у человека самое ценное! Понятно, кто-то при словах «самое ценное» ухватится за кошель, за сумку. Но настоящие понимают, что речь может идти только о чести.

— Ты поступил правильно, — сказала она вдруг. — Что потом — это другое дело. Но ты не мог не кинуться на помощь!.. Никто не волен сильничать женщину к замужеству. Она сама вольна в выборе…

Он слушал вполуха, ее голос не журчал, как обычно журчат игривые женские голоса, но сейчас даже простые и ясные слова пролетали мимо ушей.

— Конечно, если такой злодей, — сказала она снова, — то никто его в такой глуши и не остановит. Разве что Стражи!

Против желания он спросил невольно:

— А что за Стражи?

— Да так… — ответила она, но голос повеселел, заговорила чуть торопливее: — Как-то батя вел разговор со Святогором. Тот помнит мир с самого Начала, знает многое. Говорит, что когда-то боги создали Стражей, те должны были следить, чтобы люди творили только добро… Но люди не могли только добро, и потому Стражи уничтожили почти всех на свете. Боги спохватились, когда осталась где-то последняя пара в глухом лесу… Тогда Стражам велели следить, чтобы в человечьих деяниях Зла не набиралось слишком много. Каждый получил чашу, куда все злодейства собирались по капле. Когда чаша наполняется, такого убивают. Не знаю, что случилось, но в конце концов и от этого вроде бы отказались…

Добрыня хмыкнул:

— Зря. Злодеев надо карать нещадно.

— Отец тоже так решил, — сказала она серьезно, — но Святогор, он видел мир больше, сказал, что так народ тоже переведется, только уже сам, не от рук Стражей. Главное, мол, в другом…

— В чем же?

— В другом, — повторила она в затруднении. — Ты умнее, должон понять. А я вот поняла, что…

Совсем близко внезапно раздался протяжный волчий вой. Кони забеспокоились, пошли боком, стараясь держаться от темных кустов подальше. Но с этой стороны тропки тянулись узловатые ветви деревьев, отодвинуться некуда, сами перешли на галоп.

— Это не волки, — прошептала она. — Я волчий вой хорошо знаю.

Он кивнул угрюмо. В самом деле не волки. Волк совсем не страшный зверь. Самый страшный зверь — это человек, когда он… зверь.

На ближайшем повороте он свернул, долго мчались, слыша только стук копыт и свое дыхание. Волчий вой отдалился и затих.

— И что ты нашел в пещере? — спросила Леся внезапно.

Добрыня вскинул голову, со шлема скатились крупные капли влаги. Мелкие бисеринки блестели на бровях и ресницах. В глазах было непонимание.

— В какой?

Она сжала поводья, метнула взгляд, который не столь толстокожего пробил бы насквозь.

— Ну, когда дрался… когда убил сам себя?

Его лицо потемнело. Со злобным удовлетворением она поняла, что он вспомнил о чистой невинной душе, что из-за него приняла смерть. Хотя могла бы жить и радоваться жизни, радовать других, щебетать людям на радость.

— А-а… Я не себя убил.

— А кого?

— Кем когда-то был, — ответил он непонятно. — Кем был… А в той пещере ничего ценного. Только то, что собирает смертный, полагая, что будет жить вечно.

Непонятная горечь звучала в его суровом голосе. Леся переспросила непонимающе:

— Так что там?

— Сундуки с золотом, — ответил он презрительно. — Драгоценные камни, золотая посуда, кубки, ларцы, даже одежды… Правда, нашел еще одну, тайную дверь, что ведет вглубь, в тайное тайных… но не пошел.

Она спросила настороженно:

— Испугался? Ты вроде бы не из страхополохов. По крайней мере с виду.

Он буркнул:

— А мне как-то плевать, что тебе кажется. Я просто понял, что не найду того, что ищу.

Ее сердце застучало чаще. Со стесненным дыханием спросила, понимая, что задает очень важный вопрос:

— А что ты ищешь?

Снежок фыркнул и пошел быстрее. Блистающая фигура двинулась через слякотный болезненный мир, но Леся чувствовала, что лицо сверкающего витязя стало темнее грозовой тучи.

Воздух был густой и теплый, как парное молоко. Пурпурный диск по-южному огромного солнца до половины погрузился в такие же пурпурно-золотые волны Босфора, прозрачные и чистые. Видно было, как там, вдали, они набегают на этот раскаленный шар, вздымается пар, создавая легкое марево.

Алое солнце превращалось в багровое, остывало, вместе с ним уходил дневной зной. Золотые лучи подсвечивали чистые аквамариновые волны, достигали берега, где в их свете ярко и вызывающе вспыхивали крыши дворца базилевса. Зелень императорских садов тоже становилась золотой, где неожиданно и ярко сверкали изумрудными камешками молодые зеленые листья…

Тени и полутени легли к воротам императорского сада, когда на быстром арабском скакуне примчался неприметно одетый всадник. Был смугл, с темными волосами, немолод, а когда стражи у входа скрестили перед ним копья, он бросил только одно слово, тяжелое, как слиток золота, и стражи отступили, отвесив поклон.

Деревья стояли ровные, ухоженные, а дорожки посыпаны простым крупнозернистым песком, который простолюдины называют золотым. Тишина торжественная, редко-редко вскрикнет какая птаха, тут же умолкает, сконфузившись.

В глубине сада изящная беседка из белого мрамора. На колоннах посетитель различил барельефы, оставшиеся с древних нечестивых эпох, такие же герои сражались и на фронтоне, но это, похоже, мало беспокоило человека, что сидел в беседке, полузакрыв глаза и запрокинув голову.

— Ваша Божественная Сущность, — проговорил гонец тихо, но достаточно громко, чтобы базилевс его услышал. — Я, ничтожнейший червь, осмеливаюсь прерывать поток Ваших божественных мыслей…

Базилевс слегка опустил веки. Ободренный гонец приблизился мелкими шажками, рухнул на колени, уже так суетливо приблизился, стараясь каждым движением показать, насколько он мал, ничтожен и ослеплен величием и мощью божественного правителя самой огромной и могучей империи на белом свете.

— Ну-ну, — обронил он небрежно. — Это ты, Пертоний? Да ты осмелился…

— Я, Ваша Божественность!

Базилевс медленно изволил повернуть голову. Спархий стоял на коленях, стукался лбом о мраморный пол. Сердце базилевса тревожно и радостно стукнуло. Когда спархий на мгновение вскидывал голову, лицо его сияло, как начищенный таз цирюльника, а безобразный рот растягивался до ушей.

— Есть новость! — почти выкрикнул он. — Им удалось!

Базилевс едва удержался, чтобы не заулыбаться, выказывая тем самым непристойную радость от такого пустяка для могучей империи. По телу прошла дрожь, он сразу ощутил себя молодым и сильным. Едва удерживаясь, чтобы не засиять, подобно этому простолюдину, он кивнул: