Княжий пир - Никитин Юрий Александрович

Он развел руками в таком широком жесте, что плеснул вином в сидевшего с другой стороны Коневича.

Волчий Хвост требовательно повернулся к великому князю:

— Что делать будем, княже?

— А что советуешь, — сказал Владимир, — что советуешь ты, старый и опытный воитель?

Он смотрел в честные глаза воеводы и видел ответ. Да, в интересах земель киевских надо всех восьмерых исказнить лютой смертью. Лучше всего посадить на кол, чтобы мучились долго. Не ради утехи своего сердца, хотя сладостно видеть, как враг корчится в муках, а дабы устрашить будущих, кто захочет идти на Киев… Да только эти слова должен произнести он, князь Владимир. А сам воевода такой позор перед воинской честью на себя брать не хочет.

— Что делать, — сказал он, морщась как от зубной боли. — Пошли кузнеца, пусть раскует. Прямо так в дерьме пусть садятся на коней — дать им по лошаденке! — и пусть едут к чертовой матери.

Волчий Хвост отшатнулся. Вид у него был таков, что не верит собственным ушам.

— Княже! Так это ж заклятые враги!.. А после того, как в дерьме их извозил, думаешь, добрее станут?

Владимир огрызнулся:

— А что предлагаешь ты?

— Княже, — возразил воевода с достоинством, — ты не прав, прости за резкость. Ты дурень, если уж на то пошло. Адиет, если совсем уж правду. Круглый, да еще и с веревочкой на боку. Ради одного придурка отпустить семерых матерых волков?

— Пусть убираются, — повторил Владимир зло, губы еще кривились. — Я не стану множить славу врага. Битва забудется, а про поступок Отрока певцы начнут слагать песни. А вот хрен им!

Они мчались и мчались, только однажды Добрыня дал коням остановиться, напоил водой из ручья. С седла не слез, оглядывался по сторонам в странном нетерпении и тревоге.

Мир свеж, зелен, небо чистое, вымытое коротким дождиком, а далеко на западе солнце опускается к виднокраю, но еще оранжевое, полное жизни.

Сердце сжалось. Жизнь бушует, запахи кружат голову, щепка на щепку лезет, а мужчины уходят из жизни в расцвете мощи и жизненной силы… Сегодня закончился срок. Две недели истекли… Истекут в полночь. Наверное, в полночь за его душой и явится этот…

Сбоку прозвучал встревоженный голосок:

— Что-то случилось? Ты потемнел весь.

— Весна, — прошептал он. — Весна.

— Весна? — не поняла Леся, но подтвердила с торопливой надеждой: — Да, как скажешь!.. Это в самом деле весна!..

— Весна, — повторил он. Ноздри дернулись, грудь жадно раздувалась. Леся почти видела, как воздух тугими струями устремляется в его легкие. — Всегда весна… Здесь и везде… Среди мурманских скал и деревьев без веток, но с листьями на вершине…

— Это в Царьграде такие? — спросила она жадно. Даже руки прижала к груди, словно удерживая выпархивающее сердце.

Он произнес со странной ноткой:

— Или в Багдаде, не помню…

Сказано было с такой отстраненностью, без напускной важности, что она в самом деле ощутила трепет во всем теле. Добрыня бывает в сказочных землях за тридевять морей, бывает часто, не в диковинку, а по делам, когда в привычку и звери небывалые, и чудеса заморские…

— Какой же ты умный, Добрыня, — прошептала она. — Как же ты все это знаешь… А я вот дура-баба…

Он сказал серьезно:

— Зато красивая.

Она остолбенела, даже оглянулась по сторонам:

— Ты… о ком?

— О тебе, вестимо, — ответил он, в то время как глаза жадно обшаривали виднокрай.

Теперь она нахмурилась, ища издевку, ибо никто не говорил ей такое никогда, и не мог говорить, видя, как она выдирает столетнее дерево с корнем и несет на одном плече домой для печи.

— Добрыня, это ты так шуткуешь?

— Нет.

— Добрыня…

Он оглянулся, увидел ее лицо, пояснил уже обыденно:

— Да посмотри в озеро, дура. Ты рослая как королева, у тебя стать как у королевы, у тебя прямая спина и прямой взгляд. Разве ты похожа на этих румянощеких хохотушек, которые годны только подносить королевам — да что там королевам, их старшим слугам! — воду для умывания?

— Но эти девки… — пробормотала она, сбитая с толку, — как раз и есть писаные красавицы…

— В деревнях, — фыркнул он с непередаваемым презрением. — У простолюдинов! А у тебя — королевская красота! Будто ты не видела, как на тебя смотрели!

Она вспомнила горящий взгляд то одного встречного героя, то другого, ей тогда почудилось, что иной вот-вот готов встать перед ней на колени, но это ведь только почудилось…

Вспомнила и то, что никто не смел ее задеть в корчме, хотя других проходящих женщин с хохотом хватали и пытались усадить на колени. Это других женщин шлепали по заду, им пытались залезть за пазуху, но на нее только смотрели… а если на них падал ее взгляд, то все опускали головы, отводили взоры.

А Добрыня в жадном нетерпении все торопил коня, Леся едва успела ударить своего под бока каблуками, а то так и бросит ее в чужих краях, забудет, что обещал в родные земли…

Коня он остановил на ночлег, когда багровый диск еще висел в небе. Равнину покрывали красноватые тревожные тени. Леся украдкой поглядывала, как он отпустил коня, собрал хворост. Что-то особенное чувствовалось в каждом его движении. В ее груди трепетно вспыхивали часто-часто то страх, то надежда.

Огонек пошел по веточке с первого же удара огнива. Добрыня опустился на землю, могучие руки обхватили колени. Пламя пошло грызть мелкие веточки, перекинулось на крупные сучки. Глаза витязя неотрывно смотрели в огонь, словно видели там дивную жизнь.

Пламя бросало на его лицо багровые блики. Надменно выдвинутая челюсть уже, на взгляд Леси, не есть высокомерие, а просто явное мужество, что на виду, что зримо всем и каждому. А что кому-то не нравится… так Добрыня и не собирался всем нравиться.

— О чем ты думаешь? — спросила она наконец.

Сердце стучало все чаще. Вокруг них сгустилось напряжение, Леся даже испуганно смотрела по сторонам, пыталась понять, что же гнетет, но мир оставался тревожно тих, как перед большим землетрясением.

Добрыня вскинул голову, непонимающе оглянулся. Костер полыхает жарко, круг света охватил даже кустарник за пять шагов, но солнце уже успело исчезнуть, а над головой низкое звездное небо, истаивающий, уже совсем прозрачный леденец месяца. Некстати Леся вспомнила, что Добрыня, не в силах отказать заморской принцессе, пообещал вернуться до того, как месяц истает вовсе…

— Пора, — произнес он вдруг со вздохом.

— Что пора?

Он поднялся, огромный и могучий. Багровый огонь страшно и красиво подсвечивал его спину, отчего лицо казалось суровым и незнакомым.