Вам возвращаю Ваш портрет - Дмитриев Борис

Кашкет, делая вид, что впервые слышит о предстоящей свадьбе, еще больше выпучил бараньи глаза, и сочувственно полюбопытствовал:

— Неужели удумали, командир? Наглость то какая неслыханная. И вы эту случку спокойно благословляете? Истинный бог, не понимаю я Вас.

— Вот, сволочь, много лишнего себе позволяешь, — мгновенно завелся комдив, уязвленный в самую болезненную точку сердечной мозоли. — Таки определю на передовую, больно уж просишься. Сейчас же тащи с шалаша штабную тетрадку. Можешь сам рапорт подать, а не то я приказ настрочу. Денщик не сдавался, стратегический перевес был на его стороне

— Так ведь сами заставляли в кустах танец с саблями наяривать. Я в ваших игрищах шкурой своей рисковал больше, чем на передовой, хоть бы к награде разочек представили. И брюшко у нее, доложу Вам вполне подходящее, от дивизии долго не скроешь. И так бабы за спиной потихоньку злословят, будто у Анки дитё сразу в бурке родится.

Чапаев невозмутимо достал свой кисет, сыпанул на осьмушку газеты хорошую щепоть духмяного табаку и в одно касание сварганил себе самокрутку. Сделал пару глубоких затяжек, прокашлялся и резонно предположил:

— Мало ли от кого брюшко, в дивизии сабель не одна тыща поблескивает. Бойцы такие нахрапистые, что только юбку держи, своего не упустят.

— Так уж и поблескивают, — недовольно проворчал себе под нос, посвященный в сердечные тайны Чапая, денщик.

Он снова взял в руки уже созвучно настроенный инструмент, поднялся на ноги и стал прохаживаться возле центрального пенька, устремив свой взор в поднебесье и отыскивая на ладах мотив полузабытого «Боже, Царя храни!».

Чудно было в этой лесной глухомани, на берегах архидремучего озера, поившего своими целящими водами еще динозавров, слышать торжественный мотив царской величальной церемониальности. В памяти у комдива потянулась вереница былых душевных переживаний. Под успокаивающий дурман табака и звуки давно позабытой мелодии вспомнились ратные, с царской еще службы, дела. Возникли ожившие образы погибших товарищей, многие из которых приняли смерть с этим утешительным сердцу мотивом. Какая—то горькая досада опечалила ему душу, то ли за глупое прошлое «Боже, Царя храни!», то ли за еще более нелепое «Боже, Царя храни!» настоящее.

Василий Иванович примирительно подозвал к себе балалаечника, предложил посидеть с собой рядом и собственноручно сварганил ему самокрутку. В обмен на цигарку, он бережно принял из рук денщика инструмент, и принялся неумело подбирать на тонкой струне только что отзвучавший мотив.

— А что ты вообще о царе знаешь и думаешь? — вдруг неожиданно поинтересовался Чапай. — Каким он, по—твоему, был человеком, и стоило ли России лишать себя самодержца? Все—таки огромному народу невозможно обходиться без пастыря, надо, чтобы кто—то у руля всегда стоял впереди. Мы хоть и пишем на знамени революции «Вся власть советам», но не забываем, что Ленин у нас голова. Как скажет Ильич, так и будет. Вот и получается, что всякие «советы» нужны нам, как архиерею ручной пулемет, во время причастия.

— Лично я, о царях мало что думаю, наверное, как и он обо мне, — более чем справедливо заметил Кашкет, делая глубокие затяжки и ловко наставляя пальцы комдива на нужные для верного тона лады. — Что же до Николая Второго, то какой из него, скажите на милость, был царь, если он бабе своей ладу дать не сподобился. Чем такой, так уж лучше вообще никакого, сколько можно тараканов на кухне смешить. Вот если бы кто другой, предположим, Гришка Распутин в цари подвизался, другая бы доля Россию ждала, совсем по—иному наши судьбы сложились бы. Это же готовый Иван Грозный у трона стоял, оставалось только корону надеть и все завертелось бы, будто по Гоголю. Помните про Птицу—тройку, про стремительно мчащуюся впереди всех народов Великую Русь.

Василий Иванович нехотя оторвался от балалайки, с недоумением посмотрел на Кашкета и в сердцах с раздраженьем подумал: «Плетет какую—то ересь». Тем не менее, не стал возражать, снова затренькал на тонкой струне начинающую складываться мелодию. И все—таки, через короткое время, отложив инструмент, поинтересовался:

— И чтобы такого, скажи мне особенного, мог предложить для России этот бабник и плут, твой, не сносивший чугунной башки Григорий Распутин. Ведь он кроме как девок на сеновалы таскать, да ворожбой по ночам заниматься, ни на что не был годен. Я что—то не припоминаю за ним великих заслуг перед матушкой Русью. Может, сына единокровного в царских покоях и смог бы кинжалом под бок порешить, но во всем остальном для Грозного рылом не вышел, не такие нужны впереди Птицытройки кумиры.