Мужчины не ее жизни - Ирвинг Джон

«Письмо сердитой старухи не погубит моего турне», — решила для себя Рут.

Она будет писать, будет отправлять открытки, будет делать записи в своем дневнике. Рут была исполнена решимости вернуть себе душевное равновесие в Германии (вот только во Франкфурте, на книжной ярмарке, расслабиться и отдохнуть не было времени). Судя по ее дневниковым записям и открыткам, ей это в некоторой мере удалось. Даже во Франкфурте!

Во Фрайзинге чтения прошли неплохо, но либо я, либо публика были скучнее, чем я ожидала. Потом обед в помещении бывшего монастыря со сводчатыми потолками — я слишком много выпила.

Каждый раз, попадая в Германию, я поражаюсь контрасту, например в холле такого заведения, как «Вьер яресцайтен»[34], между богато одетыми постояльцами отеля (бизнес-класс, тут всегда блюдут приличия) и нарочито растрепанными журналистами, которые словно соревнуются в неряшливости, как юнцы, решившие подразнить своих родителей. Общество находится в уродливом противостоянии с самим собой — в такой же мере, как и наше, но оно опережает наше и даже может дать ему фору.

Я либо еще не оправилась после перелета, либо у меня в голове зреет замысел нового романа — я абсолютно ничего не могу читать, не заглянув вперед. Перечень блюд, подаваемых в номера; список услуг, предоставляемых отелем; «Жизнь Грэма Грина» Нормана Шерри, первый том, который я не собиралась брать с собой, — должно быть, автоматически сунула в багаж. Единственное, что я могу читать, — последние строки абзацев, которые кажутся важными, последние предложения, после которых строку заполняют пробелы. Лишь время от времени в середине абзаца встречается предложение, выделяющееся из других. И я неспособна читать что-либо последовательно — мои мысли перескакивают вперед.

Шерри пишет о Грине: «Его копание в нездоровом, отвратительном, сексуальном и извращенном уводит его в разных направлениях, как свидетельствует о том его дневник». Интересно, свидетельствует ли об этом и мой дневник. Надеюсь — да. Меня раздражает, что копание в нездоровом, отвратительном, сексуальном и извращенном считается приемлемым (чтобы не сказать естественным) для писателей-мужчин; я, несомненно, выиграю как писатель, если мне хватит мужества еще глубже закапываться в нездоровое, отвратительное, сексуальное и извращенное. Но женщинам, копающимся в таких вещах, дают понять, что это стыдно, или же они сами, пытаясь защититься от нападок, бахвалятся своей отвагой и выставляют себя в вульгарно-смешном свете.

Скажем, если бы я заплатила проститутке за то, чтобы она позволила мне понаблюдать за ней с клиентом, увидеть все подробности самого потаенного действия… разве не этим в некотором роде должен заниматься и писатель? Но в то же время для писателей-женщин остаются запретные темы. Это что-то вроде двойных стандартов, с которыми подходят к сексуальному прошлому: если сексуальное прошлое есть у мужчины, то это вполне допустимо, оно даже делает его привлекательным, но если сексуальное прошлое есть у женщины, то лучше ей об этом помалкивать.

Вероятно, у меня зарождается замысел нового романа; слишком уж я рассеянна, чтобы это можно было объяснить одной разницей во времени. Я думаю о женщине-писателе, она гораздо более склонна к экстремизму, чем я, — и как писатель, и как женщина. Она пытается охватить все, увидеть все детали, вовсе не обязательно, чтобы она хотела оставаться одинокой, но она считает, что брак будет ограничивать ее свободу. Нет, она вовсе не хочет испытать все — она вовсе не искательница сексуальных приключений, — она хочет все увидеть.

Скажем, она платит проститутке, чтобы та позволила ей подсмотреть за ней с клиентом. Скажем, она боится сделать это одна и, предположим, приглашает с собой любовника. (И конечно, плохого любовника.) И то, что проявляется в любовнике вследствие подсматривания за проституткой, настолько унизительно (настолько позорно), что это заставляет женщину-писателя изменить свою жизнь.

Случается нечто не просто нездоровое — нечто слишком отвратительное, слишком извращенное. Этот роман — демонстрация своего рода сексуального неравенства: женщина-писатель в своем желании наблюдать заходит слишком далеко. Потому что, если говорить без обиняков, происходит вот что: если бы писателем был мужчина, то этот эпизод с проституткой не вызвал бы у него чувства вины, не стал бы поводом для унижения.

Норман Шерри, биограф Грина, пишет о «праве — и потребности — романиста использовать как свой собственный опыт, так и опыт других людей». Мистер Шерри полагает, что есть некоторая жестокость в этом «праве» романиста, в этой ужасной «потребности». Но соотношение между наблюдением и воображением достаточно сложно, его нельзя описать одной только жестокостью. Человек должен вообразить, придумать хорошую историю, а потом добавить к ней детали, которые сделали бы ее достоверной. Можно, конечно, попытаться придать деталям вид достоверности, если некоторые из деталей и в самом деле достоверны. Личному опыту придают слишком уж большое значение, но наблюдение необходимо.

Да, это определенно не разница во времени — это роман. Начинается он с того, что героиня платит проститутке, — действие, традиционно считающееся постыдным. Да нет, глупая, — он начинается с плохого любовника! Он у меня, конечно, будет левшой. Рыжеватым блондином…

Меня тошнит от предупреждений Ханны, которая говорит, что я должна выключить мои биологические часы и выйти замуж (или не выходить замуж) по «нормальным» причинам, а не «всего лишь» потому, что мое тело полагает, будто хочет иметь ребенка. Ханна, возможно, родилась без биологических часов, но она явно реагирует на все прочее, чего вроде бы требует ее тело, пусть оно и не требует ребенка.

(На открытке Ханне с изображением витрины с сосисками мюнхенского Viktualienmarkt[35].)

Я ТЕБЯ ПРОЩАЮ, НО ТЫ СЕБЯ ПРОЩАЕШЬ СЛИШКОМ ЛЕГКО. ВСЕГДА СЛИШКОМ ЛЕГКО. ЦЕЛУЮ. РУТ.

Переезд из Мюнхена в Штутгарт; поля с красными, синими и зелеными капустными кочанами. Как произносить Schwubische Alb? В Штутгарте находится на Шиллерштрассе современный отель, сплошное стекло. Как произносить Schlossgarten?

Все вопросы молодых людей из аудитории после моих чтений касаются социальных проблем в Штатах. Они видят в моих книгах критику американского общества, а потому приглашают меня заявить о моем антиамериканизме. (Интервьюеры выступают с таким же приглашением.) А теперь — ввиду их грядущего воссоединения — немцы хотят еще знать, что я думаю о них. А что американцы вообще думают о немцах? Радуемся ли мы их грядущему воссоединению?

Я бы предпочла говорить о том, как сочиняются романы, говорю я им. Но они этого не хотят. Мое отсутствие интереса к тому, что интересует их, вполне искренне — вот все, что я могу им сказать. Им не нравится мой ответ.

В новом романе проститутка должна быть зрелой женщиной — особой, не слишком отталкивающей, на взгляд писательницы. Ее плохой любовник хочет проститутку помоложе, привлекательнее внешне, чем та, которую в конечном счете выбирает писательница. Читатель должен предчувствовать всю подлость любовника, но писательница ничего такого не замечает. Она сосредоточилась на своих наблюдениях за проституткой — не за клиентом проститутки и, уж конечно, не за рутинным механическим действием, но за окружающими деталями в комнате проститутки.

Тут должно быть что-то, связанное с симпатиями и антипатиями, которые писательница испытывает к мужчинам; возможно, она спрашивает проститутку, как той удается преодолевать физическое отвращение к определенному типу мужчин. Есть ли такие мужчины, которым проститутка говорит «нет»? Ведь должны же быть! Не могут же проститутки быть безразличны к… ну, скажем, некоторым свойствам мужчин.

Это должно случиться в Амстердаме: а) потому что проститутки там вполне доступны; б) потому что я еду туда; в) потому что мой нидерландский издатель — милый парень; я смогу его убедить познакомить меня с проституткой и помочь пообщаться с ней.

Нет, глупая, — ты должна встретиться с ней наедине.

Вот что мне нравится: почти неизменная напористость Алана. (Мне нравится, что у его напористости есть и свои границы.) И его критическое отношение — по крайней мере, к моему писательству. С ним я могу быть сама собой. Он терпелив со мной, он прощает меня. (Может, слишком уж терпелив.) С ним я чувствую себя в безопасности; я буду с ним чаше — буду больше с ним читать, выходить. Он не будет навязывать себя мне. (Он ведь не навязывал себя мне прежде.) Он будет хорошим отцом.

Вот что мне не нравится: он прерывает меня; правда, он всех прерывает. Не то чтобы его застольные манеры — я имею в виду манеры есть — смущают меня; скорее меня отталкивает то, как он ест. Существует опасность, что и сексуально он окажется отталкивающим. И потом еще эти волосы на тыльных сторонах ладоней… Ладно, хватит!