Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна

А теперь ей не хотелось никуда – ни к родителям, ни на чердак. Ей хотелось лечь лицом к стенке, никого и ничего не видеть, и чтобы никто не видел ее.

Дома это было невозможно, тем более сейчас, когда там происходили большие перемены.

Начались они с того, что выписалась наконец из больницы Ева. Мама каждые полчаса звонила ей, умоляя никуда не выходить, не поднимать ничего тяжелее чашки и вообще лежать целыми днями не вставая. Если трубку брал Артем, то она инструктировала насчет Евы его, и нетрудно было догадаться, что выслушивать все это им обоим наверняка надоело.

Но самое неприятное и совершенно неожиданное событие произошло потом. Хозяин лефортовской квартиры позвонил из Америки и сообщил, что через неделю возвращается на родину.

– Вот в Германии такое просто невозможно! – возмущался папа. – Если человек снял квартиру, то никакой форс-мажор хозяев ему уже неинтересен. Более того, когда контракт закончится, он имеет право его продлить, и хозяин обязан это сделать или найти для него другое приемлемое жилье.

– Так ведь нет же у Темы никакого контракта. И у нас не Германия, Валя, – невесело усмехалась мама. – Ты до сих пор этого не понял?

– Да знаю я, – сердито отвечал Валентин Юрьевич. – Но знать одно, а привыкнуть – другое.

Понятно было, что Ева с Артемом поселятся у родителей, во всяком случае, до тех пор, пока не найдут другую квартиру. А найти отдельную квартиру за те деньги, которые они платили до сих пор и которые тоже были для них почти неподъемными, – это было практически невозможно. Но не комнату же в коммуналке им теперь снимать!

В общем, гарсоньерка оказалась единственным местом, где Полина чувствовала себя сейчас относительно спокойной.

Если все это можно было назвать спокойствием…

Как только она ложилась на широкую, с резной деревянной спинкой бабушкину кровать, застеленную пестрым перуанским покрывалом, как только закрывала глаза, – все, что произошло с нею за последний месяц, делалось в ее сознании таким отчетливым, словно она не просто глаза закрывала, а оказывалась в темноте кинозала и смотрела фильм. Смотреть его было тошно.

Конечно, она ушла от Игоря сразу же, как только сделала аборт. Уйти до этого было невозможно: Полина рассудила, что проще ничего не объяснять ему, чем что-то объяснять маме. А объяснять непременно пришлось бы – куда пошла, почему не ночевала дома, а где же тогда ночевала, раз опять ушла от Игоря, и почему такая бледная, и что у тебя случилось?.. Врать Полина умела, конечно, неплохо, но у мамы был глаз-алмаз, и настроение своих детей она чувствовала не хуже какого-нибудь сейсмографа.

В общем, правильно было уйти от него после аборта, а не до. Она вообще теперь все делала только правильно.

В сарай, где оставалась неоконченная мозаика, Полина не заглянула до своего ухода ни разу. Да, собственно, и времени не было. Уже назавтра после того разговора – и после всего, что происходило между ними на золотой постели, но об этом Полина старалась не вспоминать, – уже назавтра она сбегала по адресу, который ей дала молодая врачиха, и сдала анализы. А еще через день все было сделано в лучшем виде, как та же самая врачиха и пообещала.

Деньги на аборт, копейка в копейку, Полина взяла у Игоря, он дал без звука, она тоже не жаждала с ним беседовать… В общем, все получилось быстро, четко и без лишних соплей.

Но то, как все это было… Это и прокручивалось сейчас у нее под веками нон-стопом, как мучительное кино.

Она забыла предупредить врача, который делал УЗИ, чтобы не говорил ей ничего ненужного. Да она, собственно, и не предполагала, что он зачем-то надумает сообщать ей: дескать, мальчик у вас, вот, взгляните, на экране уже заметно…

Потом, по дороге в операционную, она, как назло, наткнулась взглядом на столик, который стоял у самой двери, и на медицинские лоточки, стоящие на этом столике. Чем это таким темным и густым они наполнены, эти лоточки, Полина поняла не сразу, а когда сдуру пригляделась и поняла, то чуть в обморок не грохнулась.

– Не бойся, детка, не бойся, – сказала, подхватывая ее под руку, пожилая медсестра. – Теперь не прежние времена бесплатные, за деньги-то наркоз хороший даем. Кольнем в ручку – и уснешь, не то что мы когда-то мучились.

Если бы Полина знала, что наркозом называется калипсол, она, может, еще подумала бы. Правда, чего тут было думать, все равно ведь не передумала бы. Но хоть подготовилась бы к тому, что ей предстояло… Как действует калипсол, во всяком случае, на нее, она знала прекрасно.

Полину никогда не интересовали наркотики. «Травку» она не курила просто потому, что не курила вообще, удивляя этим любую компанию, в которую попадала.

«Что поделаешь, у меня другие пороки», – так она обычно отвечала на удивленные расспросы.

А что-нибудь покруче «травки»… Вот калипсол она однажды и попробовала – «укололась для прикола», как Дашка это называла. Полине было восемнадцать лет, и попробовать что-нибудь такое надо было по той же причине, по которой надо было избавиться от своей дурацкой невинности.

Неизвестно, может быть, кто-то действительно испытывал от калипсола то, что называлось веселым словом «глюки», но то, что испытала она, называлось совсем по-другому: смертный страх. То есть это она уже потом осознала, на следующий день, когда слегка пришла в себя. Что вот эти босховские – да нет, куда там Босху! – эти неописуемые, не имеющие облика, но являющие собою абсолютный, беспримесный ужас существа, которые выползали прямо из стен и оплетали ее как-то даже не снаружи, а изнутри, – что это и есть то самое, что называется адом. Не черти, не смешные сковородки, вообще не физическое мученье, а сознание того, что весь ты принадлежишь ужасу, что проснуться, стряхнуть его с себя невозможно и что это не кончится ни-ког-да…

Примерно то же самое происходило с нею и теперь, когда ее «кольнули в ручку» и широкоплечий врач в длинном клеенчатом фартуке подступился к ней со своими блестящими инструментами. Боли действительно не чувствовалось, только какая-то мощная вибрация во всем теле, но видения, в которые Полина погрузилась, были для нее куда хуже боли.

– Чего ж ты кричишь, чего ты кричишь-то, детка! – как сквозь вату, слышала она голос медсестры. – Разве чувствуется что? Ох, набалованные вы теперь, ох и набалованные!..

Медсестра, конечно, была права. Больно почти не было – ну, только потом, когда Полина отходила от наркоза на чистенькой кровати, – но эту боль уже смешно было бы не потерпеть. И видения отступили, как только ее переложили на каталку и отвезли в палату. И до Сокола она добралась почти нормально, только один раз закружилась голова в метро, да и то, к счастью, не на эскалаторе.