Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна

Она вдруг, впервые за этот неожиданный вечер, представила, как войдет под арку во двор, увидит свет в окнах гарсоньерки, и это будет значить, что Георгий уже дома, и почему же ему не быть дома, он ведь поехал за вещами в Чертаново тогда же, когда она поехала в галерею, они вместе вышли из дому…

И, представив себе неяркий свет в окнах – только этот свет, больше ничего! – Полина почувствовала, как мгновенно, словно от сильного ветра, слетают с нее все впечатления, все желания этого дня, кроме одного-единственного желания: чтобы он был дома, и, когда она войдет, стоял на пороге комнаты, закрывая плечами дверной проем, и смотрел на нее светлеющими глазами так, как будто он все это время лежал где-то на дне озера, а теперь вот медленно выныривает…

Глюк нажала на все педали, и вокруг ее концептуальной лошадиной акции организовался максимально возможный ажиотаж. Даже телевизионщики приехали на открытие, не говоря о фотографах, которые деловито сновали по залам и блистали вспышками.

Телевизионщики, впрочем, поработали недолго. Поснимали, опросили нескольких художников, в том числе и Полину, о смысле их произведений и исчезли, предоставив публике развлекаться и выпивать без присмотра телекамер.

Полину всегда удивляло какое-то странное, необъяснимое несоответствие между той значительностью, которая чувствовалась в словах «выставка», или «акция», или, например, «вернисаж», и той незначительностью, с которой все эти события происходили в действительности. Просто слонялись по залу какие-то люди, вид у них был более или менее заинтересованный, и Полине всегда казалось, что они просто вытаскивают, выжимают из себя интерес к происходящему, а на самом деле никакого интереса – точнее, душевного подъема – не испытывают.

Даже когда однажды в качестве главного экспоната выставлялись маленькие баночки с дерьмом различных животных, – даже тогда все было, на ее взгляд, как-то натужно. Хотя тогда, по крайней мере, было смешно, потому что публика вслух угадывала, где дерьмо собачье, а где лисье.

Теперь же не было и этого, и Полине быстро стало скучно.

«В действительности все не так, как на самом деле, – думала она, слоняясь по залам. – Кто это сказал, интересно? Надо будет у Евы спросить, классик, наверное, какой-нибудь… Соображал классик».

Но и эти мысли она выдумывала из себя как-то вяло, без интереса.

Спонсорскую помощь в устройстве фуршета она не обеспечила, да и Антонина на открытие выставки почему-то не явилась, хотя внучек Федя присутствовал – ровно такой, каким его и представляла Полина: тощий, нескладный, не знающий, куда девать руки… Поэтому еда была не слишком обильная: сиротского вида бутерброды с сыром-колбасой и молдавское вино.

Зато стояло все это не на обычных столах, а на подвесных. Это Лешка Оганезов придумал, чтобы как-то компенсировать бедность угощения и убожество интерьера, и получилось очень даже здорово. Столы висели на длинных собачьих цепях, цепи крепились на железных крюках, которые были вбиты в потолок неведомо зачем и неведомо кем, столы при этом покачивались, бутылки на них позвякивали, – в общем, смотрелось необычно.

Побродив по залам часа два, Полина собиралась исчезнуть по-английски – совсем ей что-то стало тоскливо. Напоследок она подошла к одному из подвесных столов и, налив себе вина в пластиковый стаканчик, забралась на этот стол с ногами. Все равно стол был пуст – бутерброды уже закончились, да и последние капли вина она с трудом нацедила из нескольких бутылок.

Она смотрела на редеющую толпу, на собственную инсталляцию, проглядывающую в соседнем зале, пила кислое вино и думала о том, что все в ее жизни складывается как-то неправильно и невпопад.

Стол под нею слегка раскачивался, и Полина даже не заметила, как эти плавные движения стали чаще, сильнее, пока не почувствовала, что сидит словно бы не на столе, а на качелях в парке. Она, когда была маленькая, ужасно любила кататься на таких качелях-«лодочках». Мама говорила, что в Чернигове, куда Полину возили летом, пока живы были бабушка с дедушкой, ее из-за этих «лодочек» не выманить было с детской площадки на городском балу. А раскачивалась она всегда так, что бабушка Поля хваталась за сердце и говорила, что больше с этим ребенком никуда не пойдет.

Сообразив, что сейчас она почему-то раскачивается почти как на «лодочке» в детском парке и пустые бутылки скатываются со стола на пол, Полина обернулась… И засмеялась.

– Ты что? – спросила она, хватаясь рукой за цепь, на которой висел стол. – Я же сейчас оборвусь!

– Ничего, – ответил Георгий. – Я тебя поймаю.

– А откуда ты взялся?

– Вообще или в данный момент? – поинтересовался он.

– Вообще, – тут же ответила Полина; ее вообще-то и вправду интересовало именно это.

– Я тебе потом как-нибудь объясню, – сказал он. – Ничего, что я пришел?

– Конечно, ничего, – кивнула она. – Что это ты такие глупости спрашиваешь?

– Поглупел, наверное, – согласился Георгий. – Ну, и у тебя, может, были другие планы.

– А у тебя есть на меня какие-то планы? – засмеялась Полина.

– Нет, просто я хотел… Ты же что-то здесь выставляешь. Можно мне посмотреть?

Полина снова засмеялась, глядя на Георгия. Очень уж не вязался этот вопрос со всем его обликом. Странно было, что такой огромный человек, который так сильно, как ветер, раскачивает ее на висячем столе, спрашивает о таких простых вещах.

С тех пор как Георгий привез из Чертанова коробки со своей одеждой, выглядеть он стал все-таки получше. Хотя Полине все равно было, что на нем надето, да и ничего такого особенного он вообще-то не привез. Но оттого, что он переоделся из чего-то допотопно-унылого и кургузого, что было на нем до сих пор, в джинсы и простую клетчатую рубашку, он стал выглядеть как будто бы чуть веселее.

Или, может, Полина просто ловила каждый знак того, что он прилаживается, привыкает к обычной жизни? Вот, на выставку пришел, а она ведь не решалась его пригласить. Вся эта лошадиная затея казалась ей глупой детской забавой, когда она видела, какие у него глаза по утрам, а ночами слышала, что он не спит, и ходит по комнате, и бесконечно курит в форточку…

Он больше не выходил ночами к ней на кухню, и ее не просил посидеть у него, и уж тем более не говорил: «Я бы тебя на руках носил…» – и она не могла поэтому спрашивать, что с ним. Да и что было спрашивать – и так понятно.

– Любуйся! – Она королевским жестом обвела зал. – Правда, мой шедевр в соседнем помещении.

– Так покажи, – сказал Георгий и, взяв Полину одной рукой под коленки, как ребенка, снял ее с качающегося стола.

Особенность Полининой инсталляции заключалась в том, что рассмотреть ее можно было только из одной-единственной точки. Во всех других ракурсах она выглядела как бессмысленный набор подков, поэтому многие посетители выставки вообще проходили мимо, видимо, считая, что еще не доросли до подобного уровня концептуальности, и не сильно поэтому напрягаясь.