Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна

Впрочем, камера как раз выпадала из этого ряда счастливых нереальностей, потому что «Дивикам», которым он снимал теперь, тоже оказался отличной камерой. «Дивикам» хоть и несравним был по своим возможностям с настоящим киношным «Арифлексом», но зато был меньше, легче и лучше приспособлен для работы в ни для чего хорошего не приспособленных местах. Такой камеры не было ни у одного российского телеоператора, и все они завидовали этому рыжему то ли коллеге, то ли не коллеге – не поймешь, которому неизвестно за что и неизвестно зачем попал в огромные его ручищи такой волшебный агрегат.

И, в общем-то, у телевизионщиков были основания для завистливого недоумения. Задание, с которым Валера и Георгий приехали в Чечню, было не до конца понятно даже им самим. То есть у них не было, конечно, никакого секретного задания, и шпионской миссии они не выполняли, но вот зачем все-таки английская частная телекомпания подписала с ними более чем заманчивый для них контракт – это Георгий, например, понимал не очень.

Валера же считал, что им тут и понимать нечего. Вернее, незачем.

– Я что, лох, по-твоему? – объяснял он. – Я этот контракт, прежде чем подписать, самым крутым спецам показывал, гонорар свой за фильм про диггеров, считай, уполовинил на юристах. Говорят, все чисто: вы снимаете-монтируете что хотите, англичане прокатывают как хотят, и больше ничего. Ну, может, они себе имидж таким образом надеются заработать, вот и решили рискнуть. Это ж тебе Запад, не осины родные! Это наши приличную камеру только асу какому дадут, а их на такие дела жаба не душит. Да они, может, через этот риск в историю войдут! Война-то кончится через полгода-год, а у них, пожалуйста, фильм приличный останется. А у нас мировая слава, – подмигивал он.

Георгий не очень беспокоился о юридических тонкостях. В конце концов, не он же нашел этот фантастический английский контракт, а Валерка. И спасибо, что пригласил поработать вместе, и незачем лезть в его дела. Единственное, в чем он мог бы поспорить со своим режиссером, это в том, что война кончится через какой-то обозримый срок. Георгию казалось, что она здесь не кончится ни через год, ни через два, и хорошо, если вообще кончится хоть когда-нибудь.

Для того чтобы это понять, не надо было интересоваться политикой – достаточно было хотя бы раз встретиться взглядом со здешними детьми, даже совсем маленькими. Георгий не раз ловил их взгляды объективом «Дивикама», и ему становилось страшно.

Ну, и все остальное вспоминалось, что успел узнать про Чечню, когда и не подозревал, что ему придется здесь побывать, да еще в войну. Остальное – это были главным образом дневники молодого Толстого, которые тот писал во время службы на Кавказе. Из всех этих дневников Георгий больше всего запомнил слова: «Лень писать с подробностями, хотелось бы все писать огненными чертами», – потому что они совершенно точно говорили о том, что происходило в его собственной душе, когда он впервые захотел снимать кино.

Но сейчас вспоминалось и другое – например, как Хаджи-Мурат въезжал в немирный чеченский аул Махкет… Георгий сам побывал в этом Махкете и убедился в том, что аул по-прежнему немирный и Хаджи-Муратов там – в каждом втором доме.

Впрочем, лобовые аналогии его раздражали, и он старался их избегать. Так же, как и публицистических метафор, на которые, как он с удивлением понял, был падок Валера Речников.

Его знакомство с Речниковым было довольно близким – все-таки они вместе работали тогда с итальянцами, – но каким-то… неглубоким, что ли. И теперь Георгий думал, что, знай он Валеру получше, может быть, и не поехал бы с ним сюда.

Нет, Речников не производил впечатления человека, который может предать или обмануть. Конечно, война ставила людей в такие ситуации, когда они напрочь забывали себя, однако у них подобных ситуаций, к счастью, пока не возникало. Но сразу бросалось в глаза другое…

Валера был преисполнен уверенности во всем, что делал. Это вообще казалось Георгию странным, невозможным для человека, имеющего дело с кинокамерой, и уж тем более странным это казалось ему здесь, в вывернутом войной наизнанку мире.

Поэтому общаться с Речниковым ему иногда бывало тягостно.

Еще тягостнее было выполнять его указания. Георгий быстро понял: Валера словно заранее знал, что он здесь увидит и как покажет, и единственное, чем он был теперь занят, это нанизыванием подходящих кадров – вот этих самых публицистических метафор.

– Гора, ту стеночку сними, – командовал он, когда в Грозном они оказывались рядом с полуразрушенным детским садом. – Вот тут, где солнышко нарисовано. Только чтоб следы от пуль четко вышли.

Стена детского сада с едва угадывающимся веселым рисунком и с закопченной надписью «Пусть всегда будет солнце!» была перерезана автоматной очередью, и снять это так, чтобы получилось «четко», было нетрудно. Только вот Георгий не понимал, зачем это делать. Зачем он должен заниматься собирательством пошлостей?

Но с режиссером он все-таки не спорил. И вовсе не из-за субординации, хотя Валера не упускал случая незаметно, но отчетливо дать ему понять, кто здесь главный. Георгий чувствовал растерянность, потому что и сам не мог снять ни одного кадра, который отличался бы от всех этих Валериных примитивных находок…

Сначала он злился, обвиняя себя в том, что вообще разучился что-либо делать. Ему хотелось вернуть себе то ощущение восторга, которое он впервые узнал шесть лет назад, когда попробовал снимать простенькой камерой «Супер-8», найденной в недрах армейского клуба. А уж потом, а уж «Арифлексом»!..

«Сам виноват, – зло думал Георгий. – Два года черт знает чем занимался, маклер хренов! Вот и вози теперь саночки, раз кататься любил».

Но потом он понял, что, пожалуй, не очень-то и виноват. Конечно, он давно не снимал, хотя, если не заниматься самоедством, его вины в этом было немного: можно подумать, кто-то бегал за ним с камерой и умолял поработать! Но интуиции он не утратил, и навыки, приобретенные за то лето с итальянцами – а этих навыков было достаточно, чтобы быстро освоить телекамеру, – сидели в нем глубже, чем сам он мог от себя ожидать. Дело было не в нем…

Дело было в войне. Много было сказано слов о том, что война – зло, да Георгий и без всяких слов это понимал. Но по-настоящему, до костей и до последних прожилок, он понял это, когда взглянул на войну в визир камеры. Он увидел не только развалины и трупы, не только искореженную технику и таких же искореженных людей – он увидел бесконечный, непрерывный ряд пошлостей. Вся война была торжеством пошлости, и этого невозможно было не понять именно потому, что он смотрел на нее в визир, в беспощадно просветляющую оптику.