Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна

– Я не боюсь, – улыбнулся Георгий. – Вы не беспокойтесь, Вадим Евгеньевич, все будет в порядке.

Проводив его, Георгий вернулся в дом. Несмотря на прозрачность и обилие окон, он отлично прогрелся за те полчаса, которые занял Вадимов инструктаж. Видимо, система электрообогрева, которую тот тоже показал перед отъездом, была сделана очень толково.

В просторном, занимающем почти весь первый этаж зале имелся еще и камин, но, похоже, предназначен он был не столько для обогрева, сколько так, для радости. Да и весь этот прозрачный дом на воде был выстроен для радости…

Радости Георгий не чувствовал, но ощущение покоя, которое охватило его сразу же, как только он вошел сюда, с каждой минутой усиливалось.

Он обошел первый этаж – две небольшие спальни, кухоньку, из-под потолка которой свисали связки золотистого лука, а на полках стояло множество медных мисок, блюд, ступок, старинных кофемолок и кофеварок, еще каких-то неизвестных, но красивых и тоже явно старинных приспособлений.

В мансарду вела лестница, похожая на стремянку. Георгий взобрался по ней и оказался в просторной комнате, все стены которой были заняты книжными стеллажами из светлого некрашеного дерева. На стеллажах стояли книги на разных языках.

С одной стороны стеллажи были пониже, и над ними висела длинная, на всю стену, узкая картина. Георгий увидел ее сразу же, как только выглянул из люка в полу, и сразу почувствовал, как дрогнуло у него сердце.

Он знал об этой картине от Саши. Но одно дело знать, а другое – увидеть самому, и увидеть уже без него…

На картине, написанной в примитивистской манере и в неярких – охристых, серебристых, палевых – тонах, было изображено множество людей. Впрочем, слово «множество» к ним совсем не подходило, потому что они были изображены не толпой, а каждый по отдельности. Один ловил рыбу в тихой заводи – точно такой же, как та, на которую выходила терраса дома, другой стрелял в летящую утку, третий вел в поводу кряжистую лошадку, четвертый собирал виноград, пятый – яблоки… Эта длинная череда занятий, счастливых в своей нужности и глубокой жизненной правильности, завораживала, заставляла смотреть на картину долго и не отрываясь.

Георгий и смотрел – на картину, на широкий стол у окна, на тетрадки, лежащие на столе, на фотографию в светлой, как все в этом доме, деревянной рамке… На фотографии Саша сидел на белой лошади, точно такой же невысокой и кряжистой, какая изображена была на картине, а Вадим держал лошадь в поводу и улыбался такой улыбкой, которую невозможно было даже представить на его лице.

И вдруг, в этой светлой Сашиной комнате, над которой была только крыша из плотной травы и небо, Георгий почувствовал, что впервые может думать о нем без боли.

До сих пор Саша снился ему почти каждую ночь, и эти сны были так мучительны, что не могли даже считаться снами в том привычном смысле, в котором сон воспринимается как отдых. От этих снов Георгий просыпался среди ночи, весь в поту, с раскалывающейся головой и лихорадочной дрожью в теле, и снова погружался во мрак, но уже не сна, а бессонного, никчемного бодрствования. Надо было, конечно, пить снотворное, которое специально для таких случаев оставил ему Полинин брат, но он не мог этого делать. Казалось почему-то, что такое трусливое бегство от воспоминаний бесчестно по отношению к Саше…

И вот теперь, уже больше часа неподвижно сидя на полу в Сашиной комнате и глядя то на картину, то на его фотографию, Георгий думал о нем не то чтобы спокойно, а как-то… ясно, долго, подробно. И чувствовал, как раскрывается, наполняется жизнью сердце – живой, огромной жизнью, которая властно занимает в нем то место, где раньше была только тупая боль.

Как это произошло, почему, он не понимал, да и не пытался понять. Что-то началось в нем с той самой минуты, когда он увидел дом на воде, и это «что-то» наполняло его теперь словно бы не снаружи, а изнутри, и он чувствовал себя так, как будто сейчас оторвется от земли и полетит куда-то, переполненный жизнью.

Мадам Бувье появилась на третий день Георгиева пребывания в Камарге, и появилась в ту минуту, когда он ее совершенно не ожидал.

По утрам он купался в заводи, ныряя прямо с террасы. Он плавал долго, насколько хватало сил выдержать обжигающе холодную воду. Впрочем, уже на третьей минуте плавания вода не казалась Георгию холодной. Он пересекал заводь туда-обратно много раз подряд, и у него было при этом такое чувство, словно он напитывается и пропитывается этой светлой, чистой водой.

Такое чувство, словно он высох весь, иссох, а теперь вот наконец наполняется водою и поэтому совершенно не чувствует ее холода.

Вообще-то он простужался мгновенно, особенно при перемене климата, но в воде – никогда, потому что привык к ней с детства и плавал так же легко, как дышал. А сейчас Георгий и вовсе не думал о такой ерунде, как простуда.

Он уже вылез обратно на террасу, уже встряхнулся как собака – с таким же неизъяснимым удовольствием – и лег на прогретые солнцем доски, когда вдруг увидел в дверях, ведущих в дом, высокую даму в коричневом полупальто.

– О, мон дье! – воскликнула дама.

Георгий настолько не ожидал кого-нибудь здесь увидеть – он напрочь забыл предупреждение Вадима насчет соседей, – что вскочил как ужаленный и стал лихорадочно натягивать джинсы прямо на мокрое тело. Он плавал в трусах, потому что не взял с собой плавок – не предполагал же, что будет купаться, – и теперь чувствовал себя полным идиотом, который стоит перед женщиной практически голый и не знает, то ли прикрыться руками, то ли присесть.

Вдобавок даже его нулевых познаний во французском было достаточно, чтобы понять, что «мон дье» означает «боже мой» и относится к здоровенному мокрому детине, разлегшемуся средь бела дня на террасе, – то есть к нему.

Увидев, что он всполошился, дама замахала руками, засмеялась, отрицательно покачала головой, словно останавливая его, и мгновенно исчезла в глубине дома. Когда Георгий, в натянутой на одну ногу штанине, тоже заглянул туда, ее уже не было.

Она появилась снова минут через двадцать. Георгий предполагал, что она вернется, поэтому поспешил докрасна растереться полотенцем, переодеться и даже растопить камин – дрова были сухие и разгорались мгновенно. И, кстати, положить на каминную полку разговорник: надо же будет с ней хоть как-то объясняться.

На этот раз соседка позвонила в дверь с противоположной от террасы стороны и, как только Георгий открыл – дверь, впрочем, была не заперта, иначе как она вошла бы в первый раз? – стала что-то объяснять ему, стоя на пороге. То есть, видимо, не «что-то», а свое бесцеремонное появление на террасе – мол, звонила, никто не открыл, обеспокоилась, позволила себе войти, извините… К полному своему удивлению, Георгий понял все это так ясно, как будто она говорила по-русски. Наверное, дело было в том, что, объясняясь с ним, соседка улыбалась. Она вообще улыбнулась сразу же, как только увидела его на пороге, и улыбка у нее была необыкновенно располагающая.