Первый, случайный, единственный - Берсенева Анна

Он был полностью предоставлен сам себе. Но к этому он как раз привык с ранней своей юности, а вот к тому, что ничего не может сделать даже для самого себя, – к этому привыкнуть было невозможно. Но это теперь стало так и не обещало измениться.

Вообще-то он и не собирался привыкать к своей беспомощности – он просто не думал о ней, потому что в таких размышлениях не было смысла. Да, его никогда в жизни не били, потому что он всегда был высокий, широкоплечий, даже в детстве, и никто просто не решался его задирать, а сам он не мог трогать тех, кто слабее, то есть практически всех… А теперь его били постоянно, просто от нечего делать, даже не с целью что-то узнать – они наверняка и сами понимали, что скрывать ему нечего, – и ответить на удары было невозможно. Ну, и что толку было думать о постоянном унижении? Он понимал, что ужас происшедшего с ним все-таки не в этом…

Ужас был в том, что мать останется одна, и виноват в этом только он сам, со своей дурацкой безоглядностью.

Георгий никогда не думал о матери так много, как сейчас, в этих сменяющих друг друга ямах. И дело было не только в том, что прежде его жизнь, довольно разнообразная, не оставляла времени для таких размышлений. Просто он с самого начала своей юности знал: жизнь, которой живет его мама, – полная тихой и постоянной опаски, – эта жизнь не для него. Отец погиб, когда Георгию было четыре года: вышел в море на сейнере, случился шторм… Георгий его почти не помнил, только знал от матери, что отец не боялся ничего и с ним можно было ничего не бояться.

– Весь ты в него пошел, Егорушка, – вздыхала мама. – И ростом, и характером… Все тебе тесно, все тебя тянет куда-то, и страха у тебя ни к чему нету.

У нее, наоборот, страх был главным жизненным чувством. То есть почти главным – сразу после любви к нему. Даже не страх, а вот именно осторожная опаска, которой Георгий никогда не понимал и из-за которой его жизнь шла совсем отдельно от ее жизни.

Но какая разница, как шла его жизнь! У него не было никого, кроме матери, он любил ее и все в ней любил – и эту ее опаску, и готовность довольствоваться малым, и то, что только она звала его Егорушкой, так просто переиначивая его чересчур торжественное имя, которое каждый переиначивал по-своему…

Он знал, что смысл ее жизни заключается только в нем, – и, получается, он сам повернул свою жизнь так, чтобы ее жизнь потеряла смысл.

«Все-таки не сразу она забеспокоится, – тоскливо размышлял он, сидя в очередной своей тюрьме, на этот раз в обычном погребе деревенского дома. – Я же ей позвонил как раз перед Ведено…»

Георгий звонил матери редко. И потому, что звонить из Чечни было почти невозможно, только когда выручали западные корреспонденты, у которых имелась спутниковая связь, и потому, что он вообще не сказал ей, куда едет. Соврал, что за границу, по делам, поэтому и передает ей в Таганрог с оказией все свои деньги, чтобы не оставлять в пустой квартире, и не надо, мам, беспокоиться, за границу теперь легко ездить, не то что раньше, ничего особенного в этом нету, только звонить оттуда дорого, не смогу часто… Конечно, она все равно наверняка беспокоилась, но и она ведь привыкла к его отдельности от нее, к его непонятной ей жизни.

«Может, она и не узнает ничего, – думал он, невидящим взглядом обводя мешки с картошкой, какие-то ящики, которыми был заставлен этот просторный, по-хозяйски обустроенный погреб. – Решит, что я просто забыл ее, своими делами занялся, не до нее стало. Ну, бывает же так у кого-нибудь, может, она и не догадается…»

Но эти мысли уж точно были такими, какие бывают у страуса, когда он засовывает голову в песок. Георгий прекрасно понимал, что мама ни за что не подумает, будто он просто забыл ее… А что она подумает – об этом сам он думать боялся.

От этих мыслей дух его пришел в такой упадок, что и силы уходили быстро, как вода в крупный песок. К тому же его почти не кормили, предоставляя питаться сырой картошкой, и начались осенние заморозки, и рана то и дело открывалась, а кашель теперь совпадал с дыханием…

К середине октября, к своему двадцать пятому дню рождения, Георгий точно знал, что доживет в лучшем случае до зимы. Только не очень понимал, зачем ему этот бессмысленный «лучший случай».

– Ты зачем его сюда привел?

– А что с ним было делать? Магомед сказал, у нас зачистка будет, нельзя русского держать. А к вам не доберутся, сам знаешь.

– А ты не знаешь, что с ними делают? Пули жалко?

– Могли труп найти, яма свежая. Смотри, он здоровый какой, подлечишь, продашь. Он на камеру снимал, пленок целый мешок. Магомед сказал, можешь себе взять.

– Зачем мне его пленки, у меня тут что, кино? Отдай обратно Магомеду. Здоровый! Он подохнет через три дня, не видишь, да? И кто за такого заплатит, вы с Магомедом его от жадности держали, а мне теперь…

Дальше разговор пошел на чеченском, и Георгий перестал его понимать. Впрочем, нетрудно было догадаться, о чем спорят двое рослых мужчин, которых он видел только как смутные подрагивающие пятна. Торгуются, кто его застрелит, и кто будет возиться с закапыванием трупа, и где закопать труп, чтобы в случае неожиданной зачистки не было претензий к местной администрации.

Ему все это было совершенно безразлично. Он не вслушивался в разговор, мечтая только о том, чтобы снова потерять сознание, как все время терял его по дороге в это дальнее горное село, и больше не приходить в сознание никогда.

– Сильно кашляет. А если туберкулезом больной? – услышал Георгий; собеседники опять почему-то перешли на русский, да все здесь вообще хорошо говорили по-русски, почти без акцента. – Как его вместе с тем держать? Заразит того, ты будешь отвечать, да? За того мне Руслан голову отрежет.

– Ну, как хочешь! Магомед сказал – я тебе его привел. Что хочешь, то с ним и делай, хоть живого закопай.

«Вот и договорились», – вяло подумал Георгий, наконец проваливаясь в пустоту.

Сначала он увидел белый потолок – такой чистый, будто его побелили только что и ни одна пылинка не успела сесть на эту яркую, до голубизны, побелку.

«Я умер? – медленно, удивленно подумал Георгий. – И где я?»

Сознание возвращалось к нему как-то натужно, словно бы со скрипом, и так же натужно он начинал соображать, что загробная жизнь не может быть так реальна, как этот потолок со следами свежей побелки.

Он попытался привстать, чтобы оглядеться, но привстать не смог и лишь повернул голову.

Чистым оказался не только потолок, но и вся комната – маленькая, с белыми же стенами. В противоположном углу стояла еще одна кровать, на ней лежал, отвернувшись, какой-то человек. Вдруг он зашевелился, и Георгий сразу закрыл глаза. Голова кружилась, он не мог сообразить, где находится, и поэтому не хотел никого видеть.