Харбин - Анташкевич Евгений Михайлович

«Что-то происходит? Или уже произошло?» Он вспомнил прохожего, который метнулся от него, как от зачумлённого, остановился и не мог решиться, куда идти: ему хотелось проскочить несколько десятков шагов влево, к Гиринской, и заглянуть, что там происходит, – советское генконсульство было там. Но, с другой стороны, на даче оставался дед, о котором он обещал родителям заботиться.

«Без восемнадцати шесть! – вспомнил он. – Сейчас, наверное, уже без десяти! Поезд через полчаса!» И он решил спуститься по Гиринской до Садовой.

Гиринская поразила Сашика – она была полна людей и в середине перегорожена крытыми грузовиками и полицейскими кордонами. Он дошёл до ограждения, немного посмотрел на журналистов, которые буквально висли на полицейских, пытаясь проникнуть через их кордон, и понял, что может не успеть на поезд, и, не замечая, что тот случайный прохожий, у которого он спросил про время, все время шёл за ним, повернул.

По Большому проспекту он пустился бегом. Только в одном месте, пробегая мимо подворотни доходного дома, он увидел в глубине двора грузовик с крытым кузовом, который показался ему знакомым. Сашик на секунду остановился, оглушённый догадкой, и даже захотел забежать туда – а вдруг там Гога, тогда он ему хоть что-то объяснит, но тут же понял, что если он это сделает, то безнадёжно опоздает и приедет на дачу только после полудня.

На Соборной площади всё было как обычно: прозвенел трамвай и пыхтели, разгоняя сонных прохожих, автомобили.

«Ну Гога! Ну даёт! Зачем он продержал меня на этих дурацких ящиках всю ночь!» – думал Сашик; он сломал ветку и прострельнул ею по ажурной узорчатой ограде особняка Джибелло-Сокко.

Вставшее на почти ясном небе солнце быстро заволакивало тучами, и стало прохладно. Сашик поёжился. «Если я надену куртку и приеду в ней, дед сразу всё поймет…» – подумал он и понял, что придётся терпеть, и тут же вспомнил, как было холодно, когда он проснулся на ящиках.

Дома ему тоже показалось холодно, и он решил, что сейчас всё же наденет куртку, а когда приедет в Маоэршань, засунет её в рюкзак. Он стал обшаривать карманы, чтобы посчитать деньги на билет: медная мелочь была в брюках, а из кармана рубашки вместе с несколькими купюрами неожиданно вытащился сложенный вчетверо листок. Сашик удивился – он вроде ничего такого с собой не брал. Он развернул его и увидел, что на нём почерком Гоги было написано: «Спи дальше. Встретимся в лагере. Гога»; ниже было написано неизвестным почерком: «Александр Александрович! Кланяйтесь Вашему батюшке. Поручик М.К. Сорокин». Сашик удивился, но не Гоге, а «поручику М.К. Сорокину». «Кто это?» – подумал он, однако долго раздумывать было некогда, и он побежал на вокзал.

Город уже проснулся: около Свято-Николаевского собора толпились прихожане, шла обедня, люди заходили, а потом спешили на работу; звенели трамваи и по брусчатке резиновыми шинами шуршали автомашины. На секунду Сашику показалось, что всё, что произошло с ним вчерашним вечером и сегодняшней ночью, ему приснилось. «Вот бы встретить Гогу, – в сердцах подумал он, – но это вряд ли! Хотя почему? Вчера же он мне попался!» Но на пути от дома до вокзала Гога ему не попался.

Несмотря на утро, вагон дачного поезда, как и вчера, встретил его табачным дымом и шумной сутолокой, однако люди расселись, нашлось место и Сашику, даже весьма удачное – по ходу поезда у окна; он стянул рюкзак, положил его на колени и вспомнил про записку, которая лежала в кармане.

«Ну Гога! – опять в сердцах вспомнил его Сашик. – Так и не познакомил меня ни с кем!» Он достал записку, развернул её и сразу вспомнил, что половину ночи слушал разговор и что один из говоривших был Михаил Капитонович; он развернул записку и прочитал: «Поручик М.К. Сорокин». Почерк у поручика был ясный, ровный и, как показалось Сашику, неторопливый, как и его разговор, и он стал вспоминать.

Сашик знал про эту войну: он знал, что китайские генералы, даже генералиссимусы, сражаются между собой, и что все они борются с китайскими большевиками, и что вместе с ними на этой войне воюют русские. Несколько лет назад у его соучеников, сначала у одного, а потом и у нескольких, погибли отцы и братья, а кто-то даже пытался сам сбежать на эту войну. Об этом говорили мальчишки с его улицы; рассказывали страшные истории, в которые с трудом верилось, потому что они были очень страшные.

Сашик смотрел в окно и не замечал, как поезд прошёл по мосту через Мацзягоу и выкатился в пригород; его начало клонить в сон, но он вздрогнул и проснулся, когда на него выплыла гора отрубленных рук – «правых», он так отчётливо вспомнил слова Михаила Капитоновича; он вспомнил его голос, как будто бы усталый: голос человека, который всё это видел, но относился к увиденному равнодушно. «Странный он, этот Сорокин. Сашик развернул записку. «Александр Александрович!» – снова прочитал он обращение к себе. «Он и вправду знает папу, раз так написал! Интересно, а папа его знает?» Ему снова представилась эта страшная гора рук, она показалась ему выше дома, наверное, даже выше двухэтажного Чуринского магазина на Большом проспекте: «Чушь, не может такого быть!», а вокруг неё бегали китайцы с винтовками наперевес и палили во все стороны… потом Сорокин говорил что-то ещё очень страшное, но непонятное. «Странный он, этот Сорокин, а Рожиевский или Родиевский, он молодец! Он настоящий! Родзаевский! – Сашик точно вспомнил его фамилию – Родзаевский! Он молодец, а Сорокин странный!»