Харбин - Анташкевич Евгений Михайлович

Когда Анна Ксаверьевна в накинутом на плечи платке вышла на веранду, Кузьма Ильич, склонив подбородок на грудь, спал с очками на носу; она сняла платок и набросила ему на грудь, задула лампу и собрала со стола газеты. «Печку растапливать, а то обещали похолодание», – подумала она.

Она зашла в кухню, засунула газеты в печку и оглянулась на веранду: «Разбудить старика, не дай бог простудится, – шагнула назад и подумала: – Сейчас разбужу, потом всю ночь не будет спать. Пусть его! Замёрзнет, сам проснётся. Так будет спокойней!»

Анна вернулась в спальню, не зажигая света, разобрала постель и легла под одеяло. У неё испортилось настроение, когда Александр Петрович сказал, что в связи с неожиданно возникшими делами вынужден вернуться в Харбин; у них, пока она жила в Маоэршани, было не так много времени, чтобы быть вместе. Ей вспомнился совсем недавний, несколько недель назад, светлый период, протяжённостью всего лишь в одну неделю, когда они вдвоём отдыхали в Дайрене. Александр был бесконечно ласков, заботлив, но он и всегда был таким, а главное, что он был с нею. В самом начале, когда они туда только приехали, её взволновало известие о событиях в Харбине, но Александр Петрович сумел её успокоить и потом привёз к ней Сашика; и все её волнения кончились. Она вспомнила, что Сашик в первый день по приезде как-то странно дичился, как волчонок, но она не стала расспрашивать его: ездил он в Харбин или не ездил; она уже знала, что ездил, Александр Петрович всё выяснил. Но тогда это было уже прошедшее время.

«Волчонок!» – с улыбкой подумала она. «Вырос! Вымахал», – говорил про него Кузьма Ильич и почему-то ссылался на чеховскую «Степь»: «Экая вымахала орясина!» Это смешило её. А Сашик действительно вырос; с Рождества он вытянулся до шести футов и почти догнал отца; раздался в плечах, а грудная клетка осталась по-детски узкой. К весне ему срочно пришлось покупать новую обувь, старая как-то на глазах стала маленькой. Когда отец привёз его в Дайрен, они пошли покупать ему новый купальный костюм; майку с короткими рукавами и трусы, и как же на нём всё это висело: на плечах впору, а дальше – всё балахоном; и он это заметил и очень стеснялся, особенно на пляже.

В последние годы она несколько раз перечитывала любимый гончаровский «Обрыв», она с нетерпением наблюдала, как растёт её сын, и ждала, когда он дорастёт до описания одного из персонажей романа, который привёз в гости своих троих сыновей-подростков. Ей не надо было зажигать свет и тянуться за книжкой, она помнила наизусть, и Сашик точно подходил под описание: «Эти сыновья – гордость и счастье отца – напоминали собой негодовалых собак крупной породы, у которых лапы и голова выросли, а тело ещё не сложилось, уши болтаются на лбу, и хвостишко не дорос до полу. Скачут они везде без толку и сами не сладят с длинными не по росту, безобразными лапами…» «Ну уж и безобразными…» Она снова улыбнулась. «…Не узнают своих от чужих, лают на родного отца и готовы сжевать брошенную мочалку или ухо родного брата, если попадётся в зубы…»

Когда они с Сашиком остались в Дайрене и в первый же день после его приезда пошли на пляж – на дальний, на Фукашо, где был песок, виноградники, переодевальные кабинки, чистое море и много загоравших и купавшихся молодых людей, женщин и девушек, – она сначала ничего не заметила, а потом испугалась, но вовремя опомнилась и не подала виду: Сашик вышел в новом купальном костюме из кабинки, оглянулся кругом, замер и притих. Два следующих дня он вёл себя, как будто бы был нездоров. Анна наблюдала за ним: Сашик почти не купался, но это бы ладно, может быть, после пресной Сунгари морская вода была для него непривычной. Но он сидел в шезлонге и тихо, не поворачивая головы, озирался одними глазами, даже когда рядом с ними организовывался кружок, где молодые люди и девушки играли в волейбол. Его, видя его молодость и рост, звали, но он только отнекивался и мотал головой.

Анна вспомнила, как прошлым летом они все уезжали на левый берег Сунгари и его от волейбола было не оторвать. Тогда у него не было такого красивого купального костюма, но ему это было всё равно, он мог играть часами и вовсе без костюма, в одних трусах. А тут, на этом чудесном пляже, её мальчик притих. На третий день он и вовсе отказался идти, хотел остаться дома, и она еле уговорила его поехать на другой пляж, Рокотан, поближе к пансионату и менее людный, каменистый, с торчащими из воды скалами.

«Волчонок вырос!» – подумала она, повернулась на бок и подсунула ладонь под щёку. Последнее, что она вспомнила, – это чудесное описание из гончаровского «Обрыва», такое верное и точное: «…вместо голоса – громовой бас… на тоненьких ручках громадные, угловатые кулаки…» и почему-то подумала: «Кто хочет написать три слова, сначала почитал бы Гончарова!»