Леденцовые туфельки - Харрис Джоанн

У пирсов Арсенального порта стоят и куда более импозантные суда Порт принимает яхты до двадцати пяти метров в длину, а это суденышко было чуть ли не в два раза меньше. Даже отсюда мне было видно, какое оно старое, построенное скорее для комфортного плавания, чем для скоростного. И форма у него весьма старомодная, не такая обтекаемая, как у его соседей, и корпус сделан из настоящего дерева, а не из современного фибростекла

И все же плавучий дом Ру сразу выделялся среди всех остальных. Даже с такого расстояния видно, что есть что-то особенное и в его форме, и в ярко раскрашенном корпусе, и в цветочных горшках на корме, и в стеклянной крыше, сквозь которую можно смотреть на звезды…

— Вон то твое? — спрашивает Анук.

— Тебе нравится? Есть и еще кое-что. Подождите немного.

И Ру бегом спускается по лестнице к причалу и взбегает на пришвартованное у моста судно.

На мгновение он пропадает из виду. Затем где-то на мачте вдруг вспыхивает огонек. Это он зажег свечу. Огонек движется, и вскоре все судно оживает — свечи одна за другой зажигаются на палубе, на крыше, на поручнях, на каждом выступе от носа до кормы. Десятки — а может, и сотни — свечей сияют в вазах, в цветочных горшках, на блюдцах, в жестянках из-под консервов, и в итоге весь плавучий дом Ру начинает светиться, как именинный торт, и теперь нам уже хорошо видно то, чего мы раньше в темноте не заметили: навес, окно, вывеску на крыше…

Ру энергично машет нам, зовет подойти поближе. Анук не бежит, а держит меня за руку, и я чувствую, что она вся дрожит. И меня ничуть не удивляет, когда я замечаю, что за нами по пятам следуют Пантуфль и кто-то еще, длиннохвостый и прыгучий, без конца передразнивающий Пантуфля, но ни на шаг от него не отстающий.

— Нравится вам? — спрашивает Ру.

Пока что с нас довольно и свечей; это настоящее маленькое чудо, отраженное в спокойной воде тысячью крошечных светящихся точек. Глаза Розетт полны этими огоньками, а Анук, не выпуская моей руки, смотрит на них и протяжно, устало вздыхает.

— Как красиво! — говорит Мишель.

И это действительно прекрасно. Но мало того…

— Это ведь chocolaterie, верно?

Ну конечно! Я вижу, что это так и есть. И эта вывеска над дверью (пока пустая), и эта маленькая витрина, в которой отражаются ночные огни, свидетельствуют о том, что здесь предполагали устроить. Я даже и представить себе не могу, сколько времени понадобилось Ру, чтобы создать это маленькое чудо, — сколько времени, и труда, и любви может потребовать осуществление такой затеи…

Он смотрит на меня — руки в карманах, в глазах легкое беспокойство.

— Я купил сущую развалину, — говорит он. — Осушил, привел в порядок. Все это время только над ней и трудился. И еще почти четыре года долги выплачивал. Но я всегда думал, что, может быть, когда-нибудь…

Мои губы не дают ему закончить эту фразу. От него пахнет краской и пороховым дымом. И повсюду вокруг нас горят свечи, и Париж так и светится под снегом, и последние «неофициальные» залпы фейерверка замирают вдали где-то за площадью Бастилии, и…

— Эй, вы, двое! Подвиньтесь-ка! — говорит Анук.

И у нас обоих настолько перехватывает дыхание, что мы не в силах ей ответить.

Сейчас под мостом Морлан тихо; мы лежим, глядя, как догорают свечи. Мишель спит на одной койке, Розетт и Анук — на второй, укрытые красным плащом Анук. А Пантуфль и Бам стоят на страже и отгоняют от них дурные сны.

Над нами, в нашей собственной спальне, стеклянная крыша, и сквозь нее видно небо, широкое, апокалиптическое, усыпанное звездами. Вдали слышится шум транспорта на площади Бастилии, но его вполне можно принять за шум морского прибоя.

Я знаю, это всего лишь дешевая магия. Жанна Роше ее бы не одобрила. Но это наша магия, моя и его, и на губах у него вкус шоколада и шампанского, и мы наконец выскальзываем из одежды и сплетаемся телами под одеялом из звезд.

А над водой звучит музыка, и я почти узнаю эту мелодию.

И не слышно даже дыхания ветерка.

25 декабря, вторник

Рождество

Еще один день, еще один подарок. Еще один город раскрывает мне свои объятия. Ну что ж, Париж для меня несколько утратил новизну, а Нью-Йорк в это время года я просто обожаю. Жаль, конечно, что Анук нет со мной. Ладно, запишем эту неудачу в копилку собственного опыта.

Что же до ее матери — ну, ей-то шанс был предоставлен. У меня, впрочем, останется, наверное, некий неприятный осадок. Особенно постарается Тьерри со своими обвинениями в воровстве, но я не думаю, что его шансы на успех так уж высоки. Кража личностей в наши дни — дело в высшей степени обычное. И он, как мне представляется, скоро в этом убедится, особенно когда заглянет в отчет о состоянии своих банковских вкладов. Что же касается Франсуазы Лавери, то слишком многие могут поклясться, что в то время Вианн Роше находилась у себя на Монмартре.

Между тем мне пора на новые пастбища. В Нью-Йорке огромное количество корреспонденции, знаете ли; и разумеется, значительная ее часть остается невостребованной. Имена, адреса, кредитные карты — не говоря уж о банковских данных, последних суммах, снятых со счета, пропусках в гимнастические залы, разнообразных резюме, — короче, все те мелочи, которые и составляют вашу жизнь, только и ждут, чтобы с них собрал урожай кто-нибудь достаточно предприимчивый…

Кто я теперь? Кем я могу стать? Я могу стать любым человеком, с которым вы встретитесь на улице. Я могу стоять за вами в очереди к кассе супермаркета. Я могу оказаться вашей лучшей подругой. Я могу быть кем угодно. Я могу стать даже вами…

Не забывайте, я свободный дух…

И лечу, куда понесет меня ветер.

Хочу еще раз от всего сердца поблагодарить всех, кто помогал этой книге на ее долгом пути — от первых шагов до умения ходить на каблуках. Огромное спасибо Серафине Кларк, Дженнифер Луитлен, Бри Буркман и Питеру Робинсону, а также моему замечательному издателю Франческе Ливерсидж, художнице Клэр Уорд за ее прекрасную обложку, потрясающему рекламному агенту Луизе Пейдж-Ланд и всем моим друзьям из «Трансуорлд», Лондон. Я также очень благодарна Лауре Гранди из Милана, Дженнифер Брель, Лизе Галлахер и многим другим сотрудникам «Харпер/Коллинз», Нью-Йорк. Спасибо моему пресс-агенту Анне; Марку Ричардсу — за руководство моим веб-сайтом; Кевину — за руководство всем на свете; а также Анушке за чудные тортильи и за «Убить Билла»; Джулз, ее злой тетке, и Кристоферу, «нашему человеку в Лондоне». Особая благодарность Мартину Майерсу, суперрепортеру, который спас мое душевное здоровье в минувшее Рождество, и всем прочим верным и честным репортерам, продавцам книг, библиотекарям и, наконец, читателям, благодаря которым мои книги все еще стоят на полке.

День мертвых (исп.). — Здесь и далее примечания переводчика.

Лови день (лат.).

Красный Крест (фр.).

Закрыто в связи с похоронами (фр.).

Холм, пригорок (фр.).

Блинная (фр.).

Название «Крошка зяблик» («Le P'tit Pinson», букв.: «маленький зяблик») образовано от фамилии владельца бара Лорана Пансона, о котором речь пойдет далее.

Площадь Фальшивомонетчиков (фр.).

Кондитерская (фр.).

Хлеб мертвого (исп.).

Миктекасиуатль — в мифологии индейцев Центральной Америки жена бога смерти и подземного мира Миктлантекутли.

Вот снова дует добрый ветер, веселый ветер… (фр.)

Блошином рынке (фр.).

Вот снова дует добрый ветер, веселый ветер, Мой милый друг меня зовет… (фр.)

Блинный пирог по-королевски (фр.).

Квартале (фр.).

Дежурное блюдо (фр.).

Коврижку (фр.).

Тескатлипока («дымящееся зеркало») — в мифологии индейцев Центральной Америки божество, вобравшее в себя черты многих древнейших богов, в том числе бога грозы и ветра Хуракана. Он выступает в качестве бога ночи, покровителя разбойников и колдунов, олицетворяет зиму, север и ночное небо. Его двойник — ягуар. Тескатлипока считается как благодетельным, так и зловредным божеством: он и творец мира, и его разрушитель; он судья, видящий все в ночи, и мститель за все злое, вездесущий и беспощадный. Исходно он был, видимо, хтоническим богом подземных сил и вулканов. Изображается с черным лицом (в качестве бога ночи), на которое иногда наносятся желтые поперечные полоски или пятна (как на шкуре ягуара). Его символ — зеркало с завитком дыма, в котором он может видеть все на свете. Иная его ипостась — красный Тескатлипока, слившийся с ним в процессе синкретизации с Шипе-Тотек, ацтекским божеством весенней растительности и посевов.