ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах - Грей Аласдер

В итоге Toy решил вообразить трапезу такой, какой видел ее Иисус, сидевший во главе стола. По обе стороны столешницы апостолы — охваченные тревогой, надеждой, сомнениями, восторгом, голодные и насытившиеся — вытягивали шеи, подавшись вперед и стараясь поймать взгляд смотревшего на них. На скатерти были видны только руки Иисуса, протянутые из-за нижнего края картины (натурой Toy послужили руки отца). Подготовительная работа заняла столько времени, что для написания самой картины времени у Toy уже не оставалось, и он представил черно-белый картон.

Премии картина не получила, но ее легко было сфотографировать, и «Буллетен» поместил снимок, на котором перед ней стояли Молли Тирни и Эйткен Драммонд. Подпись гласила: «Будущие художники обсуждают версию "Тайной вечери" Дугласа Шоу на открытии летней выставки художественной школы в Глазго». Toy укрылся с газетой в кабинке школьной уборной, чтобы жадно ее рассмотреть. Картина ему опротивела, но опубликованный снимок вызвал у него короткий прилив наслаждения, близкого к сексуальному. Он направился в столовую довольный собой, как никогда, и подсел к Джуди, которая участливо его спросила:

— Дункан, тебе не тошно было рисовать эти отталкивающие физиономии? Или картина тебя шокирует так же, как нас?

Проявленный Джуди интерес захлестнул Toy радостью.

— Нет, — пустился он в объяснения, — я вовсе не стремился изобразить кого-то отталкивающим. Собственно говоря, Христос выбирал себе учеников наугад, как жюри присяжных; они и должны были быть обыкновенными заурядными представителями. Я мог бы подчеркнуть их гротескность. Немногие из нас таковы, какими должны быть, даже в собственной оценке, поэтому как же нам не выглядеть гротескно? Но отталкивающими мы бываем нечасто.

— Дункан, нарисуй мой портрет вот здесь, на столе, — попросила Джуди и держала голову неподвижно, пока Toy чертил на огнеупорном пластике.

— Ну вот, готово, только у меня плохо вышло.

— Знаешь, — сказала Джуди, — ты меня выставил злюкой. Показал все мои дурные качества.

Toy вгляделся в рисунок. Ему-то казалось, что он просто сделал абрис лица, причем неважно.

— Я знаю, что во мне больше плохого, чем хорошего… — добавила Джуди.

Toy собрался было запротестовать, но тут Джуди воскликнула:

— Глянь-ка на Кеннета! — Toy повернулся в сторону Макалпина, который запрокинул голову, хохоча над какой-то шуткой. За время каникул он отрастил бороду: ее рыжеватый кончик, задранный к потолку, слегка колыхался. — У Кеннета дурных качеств нет. Если он и причинит кому-нибудь неприятность, то только по глупости, а не намеренно.

— Он джентльмен, — заметил Toy. — Знакомство с ним цивилизует.

Тем вечером в трамвайном вагоне Toy словно впервые увидел себя со стороны: ниже пояса — рабочий в заляпанных краской брюках, выше — клерк с белым воротничком и галстуком. Когда они проезжали мимо парка, кто-то потянул его за рукав. Он обернулся: перед ним стояла симпатичная полная девушка.

— Привет! — услышал он. — Как дела?

— Спасибо, отлично. А у тебя?

— Тоже неплохо. Ты живешь здесь?

— Да. Напротив церкви.

— Я навещаю тетушку. Увидимся.

Девушка шагнула на ступеньку, a Toy терялся в догадках, кто это такая. И вдруг вспомнил: это же Толстушка Джун Хейг, учившаяся в Уайтхиллской школе. Он спустился за ней вслед, и теперь они оказались рядом.

— О, и ты сюда?

— Обычно я схожу дальше, на холме. — Toy словно пытался что-то объяснить.

— Твой дом смотрит окнами на церковь?

Трамвай остановился, и они вышли из вагона.

— Нет, он стоит на улице, перпендикулярной дороге, — как раз напротив церкви.

Toy, стоя на месте, показывал жестами расположение дома. Джун, взявшись за отворот его пиджака, оттянула Toy с проезжей части дороги на мостовую со словами:

— Не хочу, чтобы меня задержали как свидетельницу дорожного происшествия.

— Где ты сейчас работаешь?

— У Брауна. Официанткой в столовой.

— О, я иногда туда заглядываю, только вниз, в курительную комнату.

Toy подробно описал, как и чем привык питаться; Джун, казалось, слушала его со вниманием. Он показал ей снимок в газете, который ожидаемого впечатления на нее не произвел. В разговоре случались паузы, когда Toy думал, что Джун попрощается, однако она никуда не двигалась, ожидая, пока он скажет что-то еще. Наконец Toy предложил: «Давай я провожу тебя до дома тетушки», и они зашагали вперед бок о бок. Джун, со вскинутым подбородком и выразительным ртом, держалась надменно, словно отвергала толпы поклонников, а сердце Toy глухо билось о ребра. Они обогнули несколько углов и остановились у подворотни. Джун пояснила, что навешает тетушку дважды в неделю: старушка недавно перенесла операцию. Toy со всей прямотой высоко оценил ее отзывчивость. Снова помолчали, и Toy, набравшись храбрости, спросил: