Иосиф Сталин. Начало - Радзинский Эдвард

Огромные глаза сверкнули, она сказала сухо и повелительно:

— Надеюсь, вы получили постановление о возвращении моего особняка? Вы обязаны его освободить к завтрашнему дню. У вас двадцать четыре часа на сборы.

— Вы, видно, не поняли. Только те, у кого есть нож, имеют хлеб. У вас — постановление, а у нас — нож. Если вы собираетесь узнать, что это такое, приходите с постановлением. Но вы придете с ним одна. Поверьте, с вами сюда никто не пойдет. Как наверняка не пошли и сегодня. Я хочу вам дать совет, очень добрый, в благодарность за ваш дворец… Ничего, что я называю ваш особняк дворцом? Это действительно настоящий дворец! Итак, постарайтесь понять. Самое хорошее из всего, что с вами случилось, — вы остались живы. Вспомните про судьбу графини Дюбарри и постарайтесь не исполнить ее роль. Уезжайте из Петрограда! Как справедливо предсказывают в эти минуты в вашем особняке… Революция только начинается.

Она выбежала в бешенстве, но у нее хватило ума прислушаться к моему совету.

Я вернулся в зал, когда выступал Коба. Говорил он очень спокойно, даже рассудительно. Но каков был текст!

— Я хорошо знаком с мнением товарища Каменева о невозможности новой социалистической Революции! Кто может поддерживать такое мнение? Ответ, думается, один: только безмозглые оппортунисты, соглашатели!

— Подожди, Коба. Но ты ведь сам… — начал с места изумленный Каменев.

— Сила не в том, чтобы не делать ошибок, — прервал Коба. — Сила в том, чтобы их вовремя исправить. И благородство в том, чтобы не тыкать ими в харю. Впереди у нас новая Революция, как учит Ильич. Все революции в конце концов обманывали народ. Наша будет первой, где народ обманет своих угнетателей. Буржуазия — это мавр, который сделал свое дело, и ему пора удалиться. Не уйдет добровольно — погоним пинками в жопу!

Смех в зале, аплодисменты.

— Да здравствует социалистическая Революция! Да здравствует диктатура пролетариата, — негромко и как-то душевно сказал (именно сказал, а не провозгласил) Коба.

Ильич захлопал первым. За ним — я. И все остальные…

Каменев растерянно произнес с места:

— Но Ильич подменяет Маркса. И ты — с ним! Маркс говорил иное…

— Кому говорил? — грубо перебил Коба. — Тебе, что ли? Если Маркс говорит с кем-то, то только с Ильичем.

Захохотали, захлопали. Ильич погрозил пальцем Кобе. И добавил ласково:

— Азиат…

На ночной улице Коба сказал мне:

— Все дозволено Вождю, Фудзи. Даже исправить Маркса. Учимся понемногу, учимся…

Излишне говорить, что с этих пор он стал вновь рабским толкователем мыслей Ленина. Он понял: хозяин вернулся. Он теперь все понимал вовремя…

Но вернулся не просто хозяин, а очень богатый хозяин.

В начале мая в Петрограде появился Лев Троцкий. Его приезд буквально наэлектризовал город и совершенно затмил возвращение Ленина…

Сам Троцкий был необычайно эффектен. Его почему-то описывают жгуче-черным брюнетом. На самом деле он был шатен с гривой густых вьющихся волос. Он очень нравился женщинам… Постоянно перевозбужденный, горящие голубые глаза сквозь пенсне, могучий голос — громовой и притом никогда не устающий. И сама речь: яркие образы, жгучая ирония и столь любимый тогда пафос. Однако в его таланте таилась опасная западня. Он был прекрасный актер, блестящий оратор, великолепный журналист, но отнюдь не великий политик. Успех у зала, восторги читателей были для него куда важнее власти!

Вскоре состоялось невозможное — объединение двух прирожденных лидеров, двух вчерашних беспощадных врагов, Троцкого и Ильича.

За кулисами союза стоял Парвус. Он верно оценил железную волю Ленина, его диктаторское властолюбие. И он знал, что Революция — это театр. И ей потребуется великий оратор. Шаман! Таким был Троцкий. И Парвус задумал казавшееся тогда невозможным — уговорил обоих пойти на союз.

Но Коба видел, что этот союз мало что изменил. Ильич втайне болезненно переживал и всегда будет переживать невиданную популярность Троцкого. Он ревновал его к партии.

Коба сразу это понял. Он навсегда — непримиримый враг Троцкого. Несмотря на уговоры Ильича и… к восторгу Ильича. И за это в том числе Ильич ценил Кобу.

Теперь у партии было два великих Вождя. Но в это время все упорнее распространялись слухи о том, что благодетель Парвус — банальный немецкий шпион, прикрывающийся великими целями, а на самом деле забирающий себе львиную долю гигантских средств, отпущенных немецкими генералами на русскую Революцию. Действительно, Толстяк невозможно богател. Покупал замки, дома, целый островок в Берлине на озере Ванзее. На вилле, на острове, устраивались фантастические оргии, туда съезжались знаменитые кокотки со всей Европы. Все это печаталось в газетах. Парвуса начали брезгливо сторониться немецкие социал-демократы…

Теперь и Троцкий и Ленин тщательно скрывали свои связи с Парвусом. Толстяк все больше становился грязной революционной девкой, связь с которой следует скрывать… не переставая, впрочем, ею пользоваться.

Октябрь, восстание и большевистский переворот… Мне часто снится этот сон… Промозглый петроградский ветер, дождь со снегом, свинцовая Нева, грязные первые льдины вплывают в город. И коридор под сводами Смольного. Лобастый человек в разбойной кепке, Троцкий в небрежно наброшенной на плечи шинели и друг Коба, прыскающий в густые, тогда очень густые, усы…

В дни октябрьского большевистского переворота все лидеры большевиков собрались в Смольном — в штабе восстания. Но моего друга Кобы там не было. В величайший момент истории он… исчез для истории. Впоследствии наши историки придумают, будто Коба входил в какое-то Бюро при Петроградском Совете, секретно руководившее восстанием. Все мы, большевики, работавшие тогда в Совете, знали, что это — глупая выдумка. Оттого родилась версия, будто Коба попросту струсил и где-то пережидал в безопасности — чья возьмет.

Но запомните: Коба мог быть ужасным. Но ужасным трусом — никогда. Просто в ту промозглую судьбоносную ночь, в тот дождь со снегом, струившийся в свете фонарей, мы выполняли секретное задание партии. Однако наше задание показалось впоследствии Кобе недостойным его величия. Он никогда о нем не вспоминал.

Начало этому таинственному заданию было положено значительно раньше — в июле 1917 года, когда в Петербурге разразился политический скандал.

Я по-прежнему жил в особняке Кшесинской, когда ко мне явился Коба. Закрыл дверь, походил по комнате. Потом заговорил, как прежде, то есть отрывисто и быстро: