Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 2. К-Я - Фрай Макс

Оглядываюсь.

В коридоре не горят лампы, но я все же могу различить темные и светлые полосы ковра под ногами, несколько бледных пятен входных дверей по обеим сторонам прохода, геометрическую конструкцию (вешалку?) в углу. Все вроде бы.

Зачем-то поднимаю глаза к потолку и обнаруживаю там ночное звездное небо. Причем близко совсем, метрах в четырех-пяти над собственной макушкой, никак не выше. В то же время не чувствую ни дуновения ветра, ни уличного шума, ни иных каких-нибудь доказательств, что в помещении действительно нет крыши. Напротив, абсолютно очевидно, что я нахожусь в замкнутом, закупоренном пространстве, надежно отгороженном от внешнего мира… Вот именно. Возможно, даже слишком надежно отгороженном. Так мне почему-то кажется.

Впрочем, я почти тут же вспоминаю, что однажды видел уже эти звезды над головой и точно так же удивлялся, недоумевал. Сердился даже.

– Одежаветь можно, – говорю вслух.

Демонстративно пожимаю плечами, словно бы подвожу черту под сумбурным вступлением к настоящему событию. И открываю дверь, ведущую в одну из комнат. Сколько можно топтаться на пороге?

Вхожу. Здесь не так темно, как в коридоре, но и не слишком светло: окна закрыты ставнями. Сквозь щели, правда, пробиваются яркие солнечные лучи. В коридоре было звездное небо, а тут – солнце. Ладно, пусть будет солнце, если так надо. Я сегодня на диво покладистый.

Ароматы кофе, сырости и малиновых леденцов ослабли, зато деревом, лаком и трубкой здесь пахнет куда сильнее, чем прежде. Скорее не комната, а мастерская. Пол устлан некрашеными досками. Большой рабочий стол, на краю столешницы закреплены тиски, на противоположном конце стола аккуратно разложены какие-то столярные инструменты, баночки, кисти. Вдоль стен – стеллажи, на полках – все та же ремесленная утварь, лишь на самом верху – чучело белой совы, единственное украшение интерьера. В углу свалены обрубки древесных стволов, ветки, дощечки и прочая мелочь. Чувствую, что в этом помещении мне нравится. Здесь хорошо и спокойно. Легко на сердце, да и разум, наконец, угомонился. Вопросов больше не имеет, хотя должен бы их накопить, теоретически говоря. Как минимум, сотню.

Подхожу к окну, открываю ставень. И то, и другое – почти машинально, без конкретной цели. Если бы меня спросили: зачем? – ответить было бы нечего.

Сначала вижу кустарник неведомой породы. Красновато-зеленые листья, мелкие лиловые цветочки, похожие на карликовые анютины глазки, – никогда прежде не видел таких растений. Это, впрочем, не вызывает у меня особых подозрений: в ботанике я слаб, да и с памятью в последнее время проблемы. Где уж мне кустарники распознавать, когда я собственную мать, если, конечно, таковая у меня обнаружится, вряд ли узнаю…

Но куст – лишь первая, незначительная странность. Выглянув в окно, я обнаруживаю, что небо над головой выглядит как-то не так. Цвет небесной тверди лазурным не назовешь. Белобрысая, обесцвеченная бесконечность сияет над моей головой. Все бы ничего, но в солнечную погоду небо должно быть голубым. Вот в пасмурный зимний день такая бледность была бы вполне уместна. Но цветущий кустарник, горячий воздух, оранжевый шарик солнца, преодолевший половину положенного пути не то к зениту, не то к горизонту, – все это требует сапфировой синевы, ультрамарина, бирюзы… Впрочем, ладно. Не мне соваться в дела небесные. С земными бы разобраться.

Что касается земных дел, тут тоже все непросто. Вместо зеленого забора, сельских домишек на фоне индустриального пейзажа и металлических гаражей, передо мною открывается изумительной красоты панорама. Вид с холма на густые сады, роскошные виллы под островерхими крышами, блестящую полоску реки, гибкие мосты… А на другом берегу, кажется, раскинулся настоящий город-музей: отсюда я могу разглядеть лишь острые шпили да причудливые башни. «Господи, как же там, наверное, здорово!» – невольно думаю я, впиваясь пальцами в подоконник. Не знаю, с чего я это взял, но в тот момент мне было совершенно ясно: там, в этом городе, мне будет так хорошо, как никогда и нигде еще не было… Наваждение какое-то!

Соблазн вылезти в окно велик, однако я не спешу. Я еще ничего не понимаю, но уже начинаю предчувствовать, что всякое мое действие может стать необратимым. Что вскоре непременно выяснится: любая дверь, любое окно может служить здесь или входом, или выходом, а не тем и другим одновременно, как это обычно бывает. Что в пространстве этом невозможно вернуться к исходному пункту, что даже понятие «возвращение» отсутствует в здешней системе символов. Что нет иной точки отсчета, кроме самого путника, а значит, возвращаться некуда, кроме как к самому себе. На смену привычному кругу пришла искривленная восьмерка, не то математический символ бесконечности, не то схематический портрет ленты Мёбиуса.

В общем, я откуда-то знал, что должен выбирать: оставаться в доме или углубиться в сад. Или одно, или другое.

– Наверное, все-таки погуляю там, – говорю нерешительно вслух. – А то ведь локти потом изгрызу…

Чучело совы вдруг втягивает голову в плечи, белые перья на загривке птицы встают дыбом. Она хлопает крыльями и повелительно мотает головой из стороны в сторону. Совершенно отчетливый отрицательный жест. Ставень с глухим стуком захлопывается. Но мне уже не до заоконного рая. Я смотрю на птицу, которую только что считал мертвой тушкой, пыльной деталью интерьера. Мне не померещилось. Не померещилось ведь? Сова живая?! Просто спала? Или ожила только что специально для того, чтобы запретить мне покидать дом? Ну ни фига себе метаморфозы!

Чтобы окончательно развеять мои сомнения, птица срывается с места, тяжело взмахивая крыльями, облетает комнату и опускается мне на правое плечо. Пушистые перья щекочут ухо и щеку. «Сейчас ведь клюнет, – обреченно думаю я. – Хоть бы глаза не выклевала!»

Но птица не нападает. Просто сидит на моем плече, слегка царапает его коготками сквозь плотную джинсовую ткань. Я чувствую, как она копошится, устраиваясь поудобнее. Наконец сова замирает. Я стою столбом, боюсь пошевелиться: а вдруг все же клюнет? Хищник ведь, не воробей какой-нибудь…

Спустя примерно четверть часа понимаю, что нужно как-то менять ситуацию. Потому что я не могу посвятить этой сове остаток жизни. У меня нет таланта к работе птичьим насестом. В этом смысле я совершенно бездарен: мне даже на протяжении минуты трудно сохранять неподвижность. И осваивать это непростое искусство, честно говоря, не хочется. По крайней мере, не сейчас.

«Надо, – думаю, – пошевелить плечом. Может быть, сова решит, что родной стеллаж лучше, чем я? И полетит на место… А если обидится и клюнет? Херово будет, друг мой. Ой, херово…»