Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 2. К-Я - Фрай Макс

84. Сэйси

…встречает праведников и сопровождает их в рай «чистой земли».

Добродушный рогатый перевозчик появляется не то чтобы сразу, но и на томительное ожидание меня не обрекли. Всего-то несколько минут отплясывал я ритуальный танец вокруг фонаря, подражая мельтешению комариного облака, окружившего единственный на всю округу источник света и тепла. Мною кровопийцы, по счастию, брезговали. Оно и верно: не так уж много во мне человеческого, чтобы телесные мои выделения могли заинтересовать комариных самок!

Троллейбус замедлил ход, приближаясь к остановке. Номер маршрута, ясен пень, неразборчив, зато на синем боку намалеван яркий рекламный слоган: «Все радости. Ада». Именно такая пунктуация; точка была размером с полновесную букву и имела вид мишени. Стилистически надпись, надо сказать, не слишком отличалась от привычной взору рекламы жевательной резинки или стирального порошка.

Расписное транспортное средство наконец останавливается. Задняя дверь распахивается с приветливым лязгом. Покорно поднимаюсь в салон, залитый тусклым оранжевым светом. Жду, что дверь сейчас закроется, и меня повезут в неведомое далеко, но троллейбус стоит на месте.

Хорошенькое дело!

По счастию, мне сейчас все нипочем. Поднимаюсь с прохладного сиденья, обитого серым дерматином. Иду к водительской кабине. Я твердо намерен объясниться с возницей, даже если он окажется огнедышащим семиглавым, восьмихвостым, девятичленным драконом. Плевать. Я и сам – вполне себе неведомая зверушка, разберусь как-нибудь.

Но водительская кабина пуста – что за нелепое открытие!

Некоторое время топчусь в нерешительности. Думаю: может быть, сейчас дверь закроется, и троллейбус поедет самостоятельно. И не такие чудеса случаются по ночам на улице Маяковского, не так ли?

Но ничего не происходит.

Я наконец понимаю, что должен проявить инициативу. Не та у меня, вероятно, карма, чтобы на халяву кататься. Нет уж, дружок, сам. Все сам. Своими руками.

Решаюсь наконец. Остается надеяться, что для человека, умеющего водить автомобиль, управление троллейбусом – вполне посильная наука. Хорошо бы, конечно, обзавестись мудрым наставником, чтобы показал, какие кнопки следует нажимать, но ничего, сам разберусь. Старым, добрым методом проб и ошибок.

Усаживаюсь на водительское место. Осматриваю немногочисленные кнопки и рычаги. Кажется, действительно ничего особенного. Мне бы еще, конечно, понять, куда ехать, но тут уж придется полагаться исключительно на штурманские карты, вытатуированные на поверхности моего собственного сердца.

«Ничего, ничего, – говорю я себе. – Дорога превыше цели».

Только это и важно сейчас. Только это.

…средь бела дня вознесся в небо.

Впрочем, троллейбус, как и сводный брат его трамвай, по счастию, решительно неспособен сбиться с пути. Но если трамвай неразлучен со своими земными путями, рельсами да шпалами, троллейбус словно бы привязан к поднебесью. Его тропы начертаны в нескольких метрах над земной твердью и не всегда видимы глазу – уж, по крайней мере, не в безлунную ночь.

Поэтому все более-менее просто. Я еду, куда едется. Медленно, осторожно, предельно внимательно. Что будет, если моя повозка сойдет с маршрута, утратит связь с протянутым во тьме источником энергии – и думать не хочу. Ясно, что херово будет, а подробностей мне лучше не знать. Обойдемся как-нибудь без подробностей, ладно? Ладно, – ответствует флегматично мой невидимый, неведомый и вряд ли хоть как-то поименованный ангел-хранитель. – Как скажешь, так и будет.

Вот и договорились.

Немудрено, что когда электрическая моя колесница остановилась наконец у фонарного столба с ржаво-желтой табличкой, исчерченной то ли царапинами, то ли буквами неведомого алфавита, а громкоговоритель вдруг взревел на весь салон испитым басом: «Конечная. Просьба освободить салон», – я на мгновение утратил контроль над собой. Задрожал, затрясся, завибрировал всем телом, коротко вякнул и взорвался – но не умер, конечно. Так, не репетиция даже – первая читка.

Он <…> странствует за пределами Четырех морей.

Вероятно, следует сказать, что я потерял сознание. Но меня бесит это выражение: оно не дает никакого представления о том, что происходит с человеком, чья обитаемая реальность вдруг исчезла, рассыпалась, искрошилась в темную, гнилую труху.

Зато выражение «прийти в сознание» вполне меня устраивает. Примерно так все и происходит: шел, шел и пришел. Перешел вброд Великую реку и вернулся, черт побери, к родным берегам. Счастье.

Обретя себя или качественную копию, почти неотличимую от оригинала, я огляделся. Судя по всему, местный троллейбусный парк больше не нуждался в моих услугах. Во всяком случае, я сидел уже не в водительском кресле, а на мостовой, вымощенной мелкими круглыми камешками. Невелика потеря: мостовая была вполне теплой и, кажется, даже чистой. Воздух пах речной сыростью, дымом, травой и почему-то ванилью, словно бы где-то неподалеку работала кондитерская. Фонарный столб с табличкой, очевидно, провалился в тартарары, зато с древесных ветвей в изобилии свисали сияющие гирлянды мелких лампочек, оранжевых и голубых.

Поднявшись на ноги, я огляделся. Узкая улица, резные ограды палисадников, остроконечные крыши невысоких домов – все это было чрезвычайно похоже на какой-нибудь маленький европейский городок. Баварский курорт или, скажем, сладостная швейцарская глухомань – такие тонкости мне различить не по силам, да и ни к чему. Потому что и так понятно: никакая это не Европа. Нечто иное, для чего и названия-то нет в обжитых мною языках. Только условные, меня самого не слишком устраивающие определения: Нижний Город, обитаемая тень всех городов, возведенных людьми, одна на всех. Заветная изнанка бытия, подвижная, вертлявая граница между сбывшимся и несбывшимся.

Я ложусь навзничь, прижимаюсь лбом, губами, щеками, веками к прохладным камешкам мостовой. Это осознанный жест: я не знаю иного способа приветствовать новую реальность, кроме вот такой робкой телесной близости, в которой нет ни страсти, ни восторга – лишь почтительный трепет и бесконечное смирение.

…ночью к нему спускается солнце…

– Что же ты на мостовой валяешься?

Поднимаю глаза. Ада. Она, она! Прекрасная убийца рифмоплетов, любимое наваждение моего сгинувшего двойника, доставшееся мне вместе с прочим хлопотным наследством. Стоит, хохочет, подбоченившись. По глазам ее, впрочем, вижу, что все сделал правильно. Ада, кажется, чрезвычайно довольна.