Энциклопедия мифов. Подлинная история Макса Фрая, автора и персонажа. Том 2. К-Я - Фрай Макс

– Ну вот, – говорю вслух, – я дома.

То ли эхо, то ли сводный хор умиротворенных духов-хранителей этого благословенного места шепотом повторяет за мною: «дома, дома, дома». Я замираю, потрясенный, но взбалмошные ноги уже влекут меня куда-то по пестрым булыжникам мостовой. Повинуясь их воле, поднимаюсь и спускаюсь по ступенькам узких переулков-лестниц. Перед глазами мелькают цветные кляксы рукотворных вывесок и полосатых тентов, ноздри жадно втягивают упоительные полузнакомые ароматы зелени и благовоний. Пересекаю хрупкий мостик с гладкими деревянными перилами, и он тихо смеется, словно мои шаги щекочут его горбатую спинку.

Наконец замираю на пороге двухэтажного дома с просторной верандой, сложенного из цветных кирпичей.

Я вернулся домой на рассвете, и потому улицы безлюдны. Оно и к лучшему: обитателям новорожденного мира не следует, наверное, видеть собственного демиурга, мажущего слезы по обветренным щекам. Это зрелище может лишить их душевного покоя, а мне потом, поди, расхлебывать… Нет уж!

Первая женщина, пришедшая <…> из земного рая…

Увидев дверь, я почти обеспамятел. Машинально лезу в нагрудный карман за ключом, помещенным туда час / ночь / жизнь / смерть / реальность (нужное подчеркнуть) тому назад. Но золотого ключика моего уже нет, зато есть две дыры соответствующего размера и формы, с твердыми оплавленными краями. Одна – на темной стороне кармана, на потаенной, заповедной, скрытой от сторонних глаз джинсе, другая – на сером, немарком трикотаже дорожной футболки. Зато тело мое, кажется, не пострадало: ни единого шрама нет на груди, лишь длинное бледно-розовое пятно, похожее скорее на след поцелуя, чем ожога. Ключ, надо понимать, растворился во мне без остатка. Теперь их уже два, стало быть. И это, полагаю, только начало.

Дверь открывается сама. Это не чудо, не очередной судьбоносный фокус, а вполне бытовое происшествие. Дверную ручку приводит в движение человеческая рука, невидимая лишь потому, что обладательница ее пока скрывается по ту сторону, в уютных, обжитых потемках коридора. Ее белобрысые мальчишеские вихры, серый шелк блузы и глаза, сияющие теплым, ароматным, словно бы вишневыми поленьями прикормленным огнем, я увижу мгновение спустя.

– Вот, – говорит. – Ты все-таки вернулся.

Ее, – вспоминаю я, – зовут Стаси. Или Юста, Юстасия. Тайная моя сестренка, одна из трех, средняя. Нас зачали разные, чужие друг другу люди, зато наши тени вышли из одного дремотного лона. Теперь мне это зачем-то известно.

Это они, мои сестрички, однажды разбудили меня, а я, словно бы в отместку, наложил на них сладкие сонные чары. Только вместо хрустального гроба подарил спящим моим красавицам пряничный городок под небесами, изваянными из бирюзовой крошки. Где же еще жить им, как не в моем наваждении? Не по чужим ведь снам скитаться с сумой: дескать, сами мы не местные, не здешние, не сейчасные, не живем, а лишь мерещимся; поможите, люди добренькие, уверуйте в нас, кто может, дайте хоть часок побыть среди вас, ощутить вкус вашего хлеба и вашего вина, помолиться вашим капризным богам, отразиться в ваших зеркалах, сбыться…

– Ты самая беспокойная, Стаси, – улыбаюсь, цепляясь за призрачную твердь дверного косяка. – Ждала меня почему-то. И ведь выждала-таки.

– Я уже говорила тебе однажды: на тебе здесь все держится, – вздыхает она. – Потому и ждала. Ты уж, будь добр, охраняй этот мир, если он тебе все еще нужен. А если наигрался – что ж, обрушь его нам на головы, только не тяни резину. А еще лучше – укажи выход. Всякий рай – тюрьма для того, кто не может его покинуть. А из меня скверная узница. Мне не спится на драгоценных нарах, медовая баланда в горло не лезет, и даже алмазное сияние местной параши не открывает нижние мои чакры. Я хочу на волю, Макс. Выпусти меня отсюда. Возможно, я потрачу остаток жизни на то, чтобы отыскать нужную дверь и вернуться сюда – не в полузабытьи, а осознанно, добровольно… Но сначала позволь мне уйти.

«Они хотят заклать меня, будто я не человек», – сетовал Шунахшепа.

– Уйти? Тоже мне, нашла сторожа… Ты на канатной дороге не пробовала покататься?

– Н-н-нет, – запинается Стаси. – Мне, конечно, приходило в голову, что… Несколько раз я даже отправлялась на станцию. Но кабинка стояла неподвижно. Я решила, что этот выход заперт – то ли уже, то ли еще…

– Трудно быть в чем-то уверенным, но подозреваю, что тебе следовало просто занять место. Канатная дорога вполне могла заработать. Вхолостую транспорт гонять никто не любит… Дай-ка мне войти, а? Держишь на пороге, как коммивояжера какого…

– А ты и есть коммивояжер, – смеется она, открывая мне путь. – И в коробах твоих всякий дешевый метафизический хлам: опытные, экспериментальные образцы. Ты, по-моему, и сам распечатываешь упаковки, не зная, что будет!

– Пока не попробуешь, не узнаешь, – соглашаюсь.

– А почему ты заперся в гостиной? – взволнованно лепечет Стаси, следуя за мной по коридору, озаренному влажным зеленоватым светом разбросанных тут и там стеклянных шаров. – Даже в туалет не выходил, о завтраках уж и не говорю… И куда оттуда исчезал? И самое главное, что случилось с тем жутким трупом?

– Так называемый «труп», вероятно, и сидел взаперти в нашей гостиной, пока я доживал его дни, – вздыхаю. – Дни, впрочем, были один другого слаще, так что я не внакладе… А вот куда он исчезал, понятия не имею. Подозреваю, что иногда отлучался специально для того, чтобы подмигнуть мне из зеркала, а в прочее время жил какой-нибудь диковинной, специально для нас с ним выдуманной, жизнью – кто его разберет? По-хорошему, надо бы его, а не меня расспрашивать… А вот мы с тобой сейчас зайдем в гостиную и поглядим. Вдруг он нам записку оставил, с ответами на все вопросы? Все же мой труп, не чужой. Должен бы позаботиться…

Стаси молчит, потрясенная моим докладом.

– Так он был… не совсем мертвый? – деликатно осведомляется она.

– Сначала был совсем мертвый, а потом стал совсем живой. А уж сейчас, поди, живее всех живых, – смеюсь.

Юстасия осталась равнодушна к шутке. Впрочем, оно и понятно: сестренка моя выросла в Праге, где даже в эпоху социалистической оккупации темный культ якобы бессмертного лже-Осириса Ульянова насаждался не повсеместно, а лишь в специально отведенных для опоганивания местах. Каббалисты, небось, уберегли от столь вульгарной ереси каменное сердце Европы, начертав соответствующие знаки на избранных булыжниках какой-нибудь потаенной мостовой…

…обитают <…> в заброшенных строениях.