Трехручный меч - Никитин Юрий Александрович

— Ну да, конечно же, Гакорд!.. Это я сама спутала! Гакорд, конечно же, Гакорд!.. Младший сын Нибедунгов, из Малых Овражков!.. Тебя искали какие-то в капюшонах, когда ты исчез в позапрошлом году, и совсем недавно приходили снова.

Я насторожился, хотя речь не обо мне, но что-то встревожило, я переспросил:

— Кто приходил?

Рогач пошел галопом, тоже любит быструю скачку, копыта загрохотали, как частая барабанная дробь. Девушка прижалась ко мне, ветер растрепал ее волосы и стегал по моему лицу, но весьма приятно, приятно. Она подняла голову от моей груди, всматриваясь в нависающее над нею лицо.

— Да те же самые, в капюшонах!.. Сказали, что ты снова объявился. Посулили всем в селе награду, чтобы сразу донесли о твоем возвращении. Представляешь, десять золотых монет только за то, чтобы сообщили!

— Представляю, — ответил я медленно, — а сколько за саму голову?

Она оторопела, над головой прошелестели крылья, голос с неба каркнул:

— Нисколько. Знают, что и всем селом тебя не схватить!

Девица отстранилась, я уловил в ней колебание, словно бы и узнает меня и не узнает, мол, слишком изменился за полтора года. Деревья проносятся мимо со скоростью телеграфных столбов на Окружной, конь идет ровным галопом, даже не галопом, а черт знает чем, дробный стук копыт слился в ровный шелест шин по бархатному после ремонта покрытию. Ветер свистит в ушах и старается выдрать волосы. Моя спасенная наверняка пожалела, что не села за спиной, конечно же, широкой и надежной, я ведь герой с трехручным мечом, не черт-те что и пряжка сбоку… хотя и здесь приспособилась, так сумела вжаться в меня, что это я ее, как жемчужину створками раковины, укрываю от ветра, от солнца, вообще от наглых взглядов волка и ворона.

Холм уплыл, как занавес в оперном театре, среди синевы и зелени проступили оранжевые грибки соломенных крыш. Домов не меньше двух десятков, крупная деревня, почти село, живут вольготно, судя по тому, что гуси огромной стаей перебираются от одного озерка в другое, побольше, а за агромадным стадом топает один-единственный мальчишка-пастух

Волк начал притормаживать, сказал с неудовольствием:

— Мой лорд… мы с этой пернатой лучше подождем вас во-о-он на той стороне села. Мы — романтики, разве ночь под крышей сравнится с ночью под звездным шатром у костра?.. И мясом можно назвать только то мясо, которое недавно бегало, а сейчас на вертеле над углями!

Я отмахнулся:

— Да вы вообще сыроеды, малаховцы! Здоровье бережете, как не стыдно? Хорошо, я не задержусь надолго.

Оба разом взяли в сторону, волк даже ноги забрасывал набок при беге, а ворон заложил вираж, обходя по дуге дома, сараи, конюшни, где мог затаиться мальчишка с луком, а то и взрослый, решивший проверить умение стрелять по движущейся цели. Конь перешел на рысь, дома впереди выстроились по обе стороны дороги, я спросил у пригревшейся спасенной:

— Ну, и где твой дом?

Она вздрогнула, подняла набрякшие веки, лицо уже сонное, одуревшее, вяло ткнула пальцем в линию горизонта:

— Вон там… За Малыми Овражками будут Серые Мхи, а через два оврага — Болотище. Я из Болотища.

— Ого, — сказал я. — Что-то тебя далековато везли. Что, не сумели на месте утопить?

Она содрогнулась:

— У нас речка мелкая.

— Тогда понятно, — рассудил я. — Ты вообще-то для крупных дядей.

У первых же домов я пустил коня шагом, чтобы не стоптать детей, из двора третьего дома выскочил крупный парень скандинавского типа, золотоволосый и голубоглазый. Я не успел опомниться, он подбежал, ухватил за стремя. Лицо его было таким счастливым, что я не нашелся ни с готовой шуточкой, ни с приколом, ни вообще, только смотрел на него сверху вниз, а он прокричал счастливо:

— Братишка, ты вернулся!.. Как здорово!.. Скорее слезай, я сам поставлю твоего коня. Да слезай же скорее, дай тебя обнять…

Я слез, чувствуя себя самым подлым обманщиком. Парень налетел, обнял, прижался, а когда отодвинул на вытянутые руки, я увидел в его чистых честных глазах слезы. Сердце мое дрогнуло. Хотя знаю, что в Средние века мужчины плакали часто и по любому поводу, а в серьезных случаях с рыданиями рвали на себе «белокурые кудри», но все равно сердце защемило нежностью к этому здоровенному парню.

— Пойдем домой, — сказал он торопливо. — А это кто с тобой?.. Я ее где-то видел…

Девушка сказала живо:

— Меня зовут Мелея, я из Болотища. Я тебя тоже видела в прошлом году на ярмарке. Ты — Хески, да? Твой брат спас меня от морского чудища!..

Парень, которого она назвала Хески, отмахнулся:

— Да-да, он всегда ввяжется в какую-нибудь драку. Снова в селе прибавится сломанных рук, выбитых зубов, сорванных дверей и разбитых лбов… Ты сама сумеешь добраться домой? Вот и славно. Беги, обрадуй родителей. Хотя тебе могут и не обрадоваться… Брат, что за дивный конь у тебя?

— Единорог, — ответил я.

— Да это вижу, — ответил он восторженно, — но как… ты же не…

— У нас другие критерии, — сообщил я недавно узнанную новость. — По каким-то нормам я еще девственник.

— Здорово! Как ты окреп, еще больше поздоровел… Пойдем в дом!

Я повернулся и помахал спасенной, объясняя, что никаких прав на нее не предъявляю, не Персей какой-нибудь, свободна, а Хески, всхлипнув, пошел со мной рядом, продолжая обнимать одной рукой за плечи. Я не отстранялся, хотя и бросал вороватые взгляды по сторонам: в моем мире такие мужские объятия оцениваются однозначно, как говорят депутаты, хотя еще моему отцу не пришло бы в голову оценивать их по нынешним стандартам.

Конь шел следом, мы подошли к низкой калитке. Помню, за рюмкой коньячка какой-нибудь идиот начинает жаловаться, что он родился не в своем времени, а его время — Средние века, что он бы там жил счастливо, почему-то полагая, что если в прошлые века, то обязательно — графом, бароном, герцогом или лордом. Но графьев по одному на десять тысяч, а все остальные живут вот так: в глиняных мазанках под крышей из соломы, все человечество в своей массе простые люди, простолюдины, которые трудом своим содержат графов, баронов и прочих лордов, а у самих ни прав, ни человеческой жизни.

Хески толкнул калитку. Дальше просторный двор, колодец, двое загорелых парней тащат доски на крышу сарая, юная девушка-подросток гонит длинной хворостиной стайку откормленных гусей. Те шипят и огрызаются, как будто мечтали остаться на воде и на ночь, а без хозяйки ни за что не пришли бы в теплый уютный гусятник. Из коровника донеслось короткое довольное мычание. В дверях появилась немолодая женщина, в руках ведро с кружевной пеной свежесдоенного молока.

Увидев нас, она побледнела, ведерко начало выскальзывать из слабеющих пальцев. Хески успел подхватить почти на лету, поставил на скамеечку.