Княжий пир - Никитин Юрий Александрович

За кустами затрещало, взлетели испуганные птицы. Она тихонько засмеялась. Сын печенежского хана, а ходит всегда так, словно медведь в лесу… Впрочем, печенеги леса боятся, они степняки, на коне в лес не въедешь, но удивительно, что не умеет ходить неслышно, как наверняка умеет подкрадываться в своей степи…

Когда треск и сопение приблизились на расстояние вытянутой руки, она изготовилась к прыжку с криком «Гав!!!»… лишь в самый последний миг удержалась, едва не упав с валежины. Ломая кусты, мимо двигался медведь, настоящий медведь. Огромный, таких не видела, злой, морда в крови, только что разорвал кого-то…

Она вскрикнула, как зайчонок, повернулась и, не помня себя, понеслась вверх по склону. Колючие ветки бросались навстречу, пытались вцепиться в лицо, хватали за волосы, свое нежное покрывало уже потеряла, под ногами ломались сучья, и она падала, судорожно подхватывалась и бежала, карабкалась, наконец вломилась в такую чащу, что зависла, как птица в силках, отчаявшаяся, но все еще трепыхаясь, отбиваясь… пока не поняла, что отбиваться не от кого. Вокруг тихо и спокойно, слышно только свое хриплое дыхание.

Без сил пролежала недолго, жизнь возвращалась в молодое и сильное тело быстро. Очень осторожно, но без задержек она поспешила обратно, отыскивая дорогу по измятой траве и сломанным веткам…

Чейман спускался быстро, этой дорогой ходил уж десятки раз, как вдруг ноздрей коснулся слабый запах крови. Насторожившись, он замедлил шаг, а левую руку опустил на рукоять длинного кинжала. Сабля не спасет от лесного зверя, а острый кинжал в умелой руке поможет совладать не только с волком, но даже с медведем… при удаче, конечно.

— Малврид, — позвал он тихонько. — Малврид…

Из-под ног посыпались камешки. Цепляясь одной рукой за ветви, он вытащил другой рукой кинжал и продолжил спуск. Вот уже и дно балки, вон та сухая валежина, на которой они всегда сидели, тесно прижавшись друг к другу, искали пути к сердцам своих родителей…

В груди дернулось, там кольнуло, словно острие его кинжала коснулось бьющегося сердца. Чуть выше по склону лежало, наполовину вбитое в землю когтистыми лапами… покрывало!

Он подбежал, уже не озираясь по сторонам, жадно ухватил, помертвел. Нежнейшая паволока изорвана, вся в пятнах крови. Он опустил отчаянный взгляд себе под ноги. Сердце остановилось. Отчаяние стиснуло горло железной рукой. Следы огромных когтистых лап усеивали всю поляну вокруг валежины. Он ощутил, как из глубины души рвется отчаянный крик. В глазах расплылось, защипало. Слезы хлынули ручьем, но боль в груди стала еще острее.

— Малврид, — вырвалось из глубины сердца страшное, — зачем… ну зачем ты пришла раньше меня?

Боль была такая острая, что он в надежде ждал, когда его сердце разорвется от горя, но боль все длилась, в глазах вскипали слезы, выжигали щеки, а из груди рвались дикие всхлипы, такие неумелые, непривычные, ибо мужчины не плачут, но он плакал, плакал навзрыд, вот только облегчение не наступало, боль и чувство потери все росли, он закричал, безумный взор упал на холодное лезвие кинжала в руке…

— Малврид, я иду к тебе!

Он ударил в грудь с наслаждением. Ухватился за рукоять обеими руками и, обливаясь слезами от чувства освобождения, направил острие к сердцу, с облегчением чувствовал, как железо рвет плоть, ощутил горячую струю крови, что побежала по животу, он все нажимал на рукоять, ощутил, как острие коснулось и прорвало оболочку сердца, всхлипнул и нажал сильнее, повернул, чтобы распластало сердце надвое, в груди была боль, но это еще та боль, настоящая, не от железа…

В глазах начало темнеть, затем высветилась звездочка, свет разросся, в нем было улыбающееся лицо Малврид, ее смеющиеся глаза, ее губы, что уже сложились для озорного «Гав!»… Он счастливо улыбнулся, колени подломились, упал на бок, последним усилием погрузил кинжал по самую рукоять.

— Малврид… я иду…

Когда она тихонечко спускалась по склону, ей послышался крик. Голос был похож на голос Чеймана… и не похож. Встревоженная, она помчалась быстрее, прыгая через валежины и низкие кусты.

Низкие приземистые деревья разбежались в стороны, она выскочила через последние заросли на самое дно балки, вот ровное местечко, вытоптанное их ногами, знакомая валежина… На миг стало страшно, хотя что ужасного, уже приходила раньше Чеймана, затем из-за валежины показался бугорок, обтянутый синим, она узнала могучее плечо Чеймана. На этот раз он сам решил спрятаться, чтобы напугать!

Но, чуя недоброе, незримые пальцы как сжали сердце еще там, наверху, так и не отпускали. Торопясь, перескочила валежину. Чейман лежал на боку, по-детски подтянув к груди колени. Под ним расплылось красное пятно, на траве повисли яркие капли, похожие на драгоценные рубины. Обе ладони были на рукояти, что уперлась в грудь, а из раны все еще бежала, медленно иссякая, алая струйка.

— Чейман, — проговорила она тихо, — Чейман!.. Зачем ты это сделал?..

Глаза его смотрели прямо, она опустила ладонь на его лицо, ощутила еще теплую плоть, вдруг страстно захотелось, чтобы прожил еще чуть миг, чтобы успел ее увидеть, что-то сказать, велеть…

— Чейман…

Она осеклась. Голова Чеймана лежала на залитом кровью, изорванном медвежьими когтями покрывале. Нежная паволока набухла и потяжелела, словно он хотел добавить и свою кровь в ее, как он думал, смешать свою кровь с ее кровью хоть так, если она мертва…

— Чейман, — прошептала она с невыразимой печалью, — мы уговаривались, что ты будешь решать за нас двоих… Но сейчас ты молчишь, и я решаю сама…

Стиснув зубы, она оторвала его коченеющие пальцы от рукояти кинжала, потянула его на себя. Длинное лезвие выходило нехотя, она тащила, а острая булатная полоса все выходила и выходила, наконец истончилась, кровь хлынула уже темная, со сгустками, а кинжал оказался в ее дрожащих руках.

Издали донесся человеческий крик. В глазах поплыло, она ощутила соленые струйки на губах. Кинжал вздрагивал, трясся, она наконец поняла, что это ее сотрясают рыдания, а горячие слезы капают на руки.

Крик повторился, уже ближе. Окровавленное лезвие попыталось увернуться, но она заставила острие упереться под левую грудь. Наверху затрещали кусты, еще дальше послышался конский храп. Стиснув зубы, она обхватила рукоять обеими ладонями, такими тонкими и слабыми в сравнении с могучими ладонями ее суженого. Острое лезвие больно кольнуло, прорезало тонкую кожу и вошло на палец. Задержав дыхание, она погружала в себя стальное лезвие, что еще не остыло от жара тела ее любимого, боли почти не чувствовала, только напряжение, страх и треск разрываемой плоти.