Гламорама - Эллис Брет Истон

Я тоже углубляюсь в меню.

— Не стоит благодарности, чувак.

Отец беспокойно смотрит на столик MTV, за которым, похоже, кто-то явно острит по его поводу. Я едва удерживаюсь оттого, чтобы помахать им рукой.

Отец спрашивает:

— Почему они на нас так смотрят?

— Может быть, потому что на тебе написано печатными буквами: «Я не туда попал»? — предполагаю я. — Господи, мне нужно срочно выпить стакан минеральной воды. Или пива.

Эветт приносит холодный чай, молча принимает заказ, а затем нерешительно направляется на кухню.

— Классная девчонка, — восхищается мой отец.

— Папа, — начинаю я.

— Что?

Я опускаю глаза.

— Вообще-то это парень, но какая разница?

— Шутишь?

— Нет, это действительно парень. Он сейчас как раз находится в процессе, ну понимаешь, смены пола.

— Ты забыл снять темные очки.

— Я не забыл. — Я снимаю очки и пару раз моргаю. — Ну так что за дела, стоит как стрела?^[54]

— Я же все вырезки о тебе собираю, — говорит он, зловеще поглаживая папку. — И стоит мне только подумать о моем единственном сыне, как мне вспоминается тот разговор, что был у нас прошлым летом. Не собираешься ли ты вернуться в колледж?

— О черт, папа, — стону я. — Я учился в Кэмдене! Я его даже почти закончил. Я даже уже забыл, на какой специальности я учился.

— «Экспериментальные оркестры», насколько я помню, — сухо отзывается отец.

— Эй, ты забыл про «Анализ дизайна».

Отец скрипит зубами и оглядывает зал — видно, что ему отчаянно хочется выпить.

— Виктор, у меня есть связи в Джорджтауне, в Колумбийском университете, в Нью-Йоркском, в конце концов, черт побери! Это не так сложно, как ты думаешь.

— О черт, папа, да я об этом вообще не думаю.

— Я волнуюсь о твоей карьере и…

— Знаешь, папа, — перебиваю я, — еще когда я учился в школе Horace Mann, там был один советник, который постоянно задавал мне ненавистный вопрос — это был вопрос о моих планах на будущее.

— Почему? Потому что у тебя их не было?

— Нет. Потому что я знал, что он засмеется, если я скажу ему правду.

— Я помню, как однажды тебя выгнали с занятий за то, что ты отказался снять темные очки на уроке алгебры.

— Папа, я открываю клуб. Я немного прирабатываю моделью, — я слегка выпрямляюсь, чтобы звучать убедительнее. — Да, и с минуты на минуту я получу роль в «Коматозниках 2».

— Это что, кино? — спрашивает он недоверчиво.

— Да нет, бутерброд, — отвечаю я в ошеломлении.

— Боже мой, Виктор, я скажу тебе лишь одно, — вздыхает он. — Тебе уже двадцать семь, а ты все еще только модель.

— Только модель? — говорю я, все еще ошеломленный. — Только модель? Ты хорошенько подумал, прежде чем это сказать, папа?

— Я ожидал, что ты займешься чем-нибудь серьезным и действительно важным…

— Да, папа, я все помню. Я помню, что вырос в среде, где богатства приходилось достигать, занимаясь чем-нибудь серьезным и действительно важным. Это так.

— Только не надо мне рассказывать, что ты намереваешься добиться самосовершенствования и творческого развития, демонстрируя — будем называть вещи своими именами — тряпки.

— Папа, мужская топ-модель зарабатывает до одиннадцати тысяч долларов в день.

— Ты что, мужская топ-модель?

— Нет, но не в этом дело.

— Я ночами глаз не смыкал, пытаясь понять, в чем же все-таки дело, Виктор.

— Я неудачник, детка, — вздыхаю я, откидываясь на спинку скамьи, — так почему бы тебе не убить меня?^[55]

— Ты не неудачник, Виктор, — вздыхает в ответ отец. — Просто ты должен, эээ, найти себя. — Он вздыхает еще раз. — Найти, что ли, — уж не знаю — нового себя?

— «Нового себя»? — Я открываю рот от изумления. — О Боже, папа, ты делаешь все для того, чтобы я почувствовал себя бесполезным.

— А открывая этот клуб, ты чувствуешь себя ужасно полезным?

— Папа, я знаю, знаю…

— Виктор, я просто хочу…

— Это я просто хочу делать что-нибудь такое, чтобы зависело целиком от меня, — подчеркиваю я. — Где я был бы, что ли, незаменимым.

— И я того же хочу, — идет на попятную отец. — Я хочу для тебя именно этого.

— Модели… модели все заменимы… — вздыхаю я. — На свете тысячи парней с пухлыми губами и симметричным лицом. Но вот открыть клуб — это…

У меня перехватывает дыхание.

После продолжительного молчания отец говорит: